С незапамятных времён имел я редкий талант — разворачивать свернувшихся в клубок, изготовившихся к обороне ёжиков. Положу колючего на ладонь, поговорю с ним тихонько. Тот послушает, сперва чуть расслабится, подумает немного — и вот уже лежит в руках, раскрыв для моих поглаживаний и почесываний мягкий животик, пофыркивая и забавно шевеля подвижным чёрным носиком.
Ты всю жизнь прожила ощетиненной, ёжистой, готовой защищаться от всего мира. Кто напугал тебя, моя хорошая? Мне — поверила. Развернулась, раскрылась безбоязненно. Спасибо за доверие, любимая. Постараюсь не обмануть его.
Прозвище прижилось. Так и зову с тех пор — «моя ежишка». Ты так часто мило удивляешься:
— Ну почему мне с тобой так хорошо?..
Что ж тут странного, любовь моя? Не закрывай глаза, когда я тебя целую, загляни в мои — всё прочтёшь в них. Ежишка, милая…
А голубая рубашка подолгу хранит твой запах. Я суеверно не стираю её до следующего свидания. Вдруг не увидимся? Заскучаю — можно будет уткнуться в неё лицом и вспоминать…
Нет здесь со мной той рубашки. Дома осталась.
Кто-то, скрытый темнотой дворика, в подпитии забыв осторожность, терзает гитарные струны, швыряя в ночь злые слова своедельной песенки:
Было когда-то время,
Каждый из нас в нём жил,
Дома у нас были и семьи,
Город, где выросли, был.
Любили мы и мечтали
Молодо, горячо.
Всё у нас отобрали,
У нас отобрали всё.
Забросило в мир неслыханный,
В страшную круговерть,
Нету отсюда выхода,
Здесь свою встретим смерть.
Прежде грехи совершали
Ныне предъявлен счёт.
Всё у нас отобрали,
У нас отобрали всё.
К своим машинам прикованы,
Пашем, словно в аду,
В мире чужом замурованы,
Чужую лечим беду.
Дома по нам отрыдали,
Там перестали нас ждать.
Всё у нас отобрали.
Что ещё отобрать?
Не прав парень. У стен тоже уши есть. Зажигаю спичку, прикуриваю.
— О боже! Скорее прячьте выпивку!
— Что случилось?
— ПБ-девятнадцать на базе!
— А?
— Доктор Рат сейчас прибежит, всё пиво вылакает!
Слабость моей маленькой начальницы к пиву общеизвестна. Злые языки утверждают, что она в состоянии стрескать этого напитка многократно больше, чем весит сама. Правда, эта страсть уравновешивается её полным неприятием алкоголя в любой другой форме — от лёгкого вина до спирта.
— А я, между прочим, уже здесь! — возвещает Люси с высоты моего плеча, на котором она удобно расселась, щекоча хвостом моё ухо.
— О-о! Всё пропало! — застонал всё тот же насмешливый голос.
— Ну уж и пропало. До города сегодня всего восемь миль. Вполне можно за ещем сгонять.
Мне сунули в обе руки по откупоренной бутылке — для меня и для доктора, которая, милостиво разрешив не ходить в машину за её личной мензуркой, встала на задние лапы, с натугой наклонила поставленную на скамейку бутылку и присосалась к горлышку.
Ну а мне уж сам бог велел следовать примеру начальства. Булькаем. Свежее. Вкусное.
Присел на лавочку. Пихают гитарным грифом в бок:
— Играешь?
Тряхнуть нешто стариной? Взял инструмент, потеребил струны, подвернул один колок. О, теперь нормально. Что бы это мне такое… А, знаю. Хлопнул ладонью по деке, объявляю:
— «Гребец галеры».
Начало старой баллады народ воспринял прохладно, но помалу начали вслушиваться, примолкли. Подошли ещё несколько человек, образовали круг. Не ахти какой я музыкант, но пережившие долгие годы слова сами заставляли себя слушать:
…Нет, галеры лучше нашей
не бывало на морях,
И вперёд галеру гнали
наши руки в волдырях.
Как скотину, изнуряли
нас трудом. Но в час гульбы
Брали мы в любви и драке
всё, что можно, от судьбы.
И блаженство вырывали
под предсмертный хрип других
С той же силой, что ломали
мы хребты валов морских.
Труд губил и женщин наших,
и детей, и стариков,
За борт мы бросали мёртвых,
их избавив от оков.
Мы акулам их бросали,
мы до одури гребли
И скорбеть не успевали,
лишь завидовать могли…[4]
Звякнула последний раз струна. Разминаю уставшие пальцы. Сто лет гитары в руки не брал. Чей-то громкий шёпот:
— Братцы, это ж про нас! Такое только кто-то из наших сочинить мог!
Рявкнул над головой динамик:
— Доктор Рат, Шура, Патрик. Девятнадцатая психбригада — на выезд!
Кладу тренькнувший жалобно инструмент на скамейку, подбираю и сажаю на плечо Люси, заодно допив её пиво. Поворачиваюсь к двери, но чья-то рука в темноте удерживает меня за халат.
— Слышь, ты сам стихи написал?
— Да нет, Киплинг.
— Киплинг? Не слышал. Он кто — врач, фельдшер?
Усмехнувшись про себя, отвечаю:
— Да нет, водитель вроде.
— С какой бригады?
— Он уже умер.
— Жаль. Классный, видать, парень был. Буду мимо кладбища проезжать — отыщу могилку, выпью глоточек на помин души.
— Нет, а почему это нам? И не говорите, что всё равно без дела сидим. Во-он там, с краю, у вас на «неправильное поведение» вызов лежит. Что не его даёте?
— Шура, не умничай. Что дали, на то и езжай.
— Вот и дайте профильный. А то взяли моду! Мы тебе что, инфекционная перевозка?
Павел Юрьевич возник из ниоткуда, посыпая пеплом бумажки, разложенные на диспетчерском столе.
— А разве нет? Психические болезни определённо заразные. Кто в этом ещё сомневается — может на тебя посмотреть. Какого рожна раскипятился?
— Да вы гляньте! А наш больной ждать будет! Что он там за это время наделать успеет — одному Богу ведомо. Как не кипятиться!
— Вот и зря. Это лично я распорядился, и, будь уверен, знаю зачем. А на ваши неправильности мадам Натали съездит, она там скоро освободиться должна. Вопросы?
Я, ретировавшись из диспетчерской, потащился в гараж. Попутно сгрёб со стола в ординаторской писавшую что-то Люси и запихнул её в нагрудный карман вместе с авторучкой вниз головой. Та возмущённо заверещала, забила лапками, перевернулась с трудом, крепко поцарапав мне грудь.
— Опупел?
— Угу. Не я только. На, изучи.
Мышедоктор уставилась на полученный вызов.
— «Сывороточный гепатит». Ну, вообще — край! Дальше ехать некуда.
— Личное распоряжение старшего врача.
Рат что-то проворчала себе под нос. На букву «X», кажется. А может, и на «О». Но «X» там присутствовало. Однозначно.
