— Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете, отозвался Коковцов. — Плетут ли на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворце и в особенности рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений.
— Кому я что рассказываю, все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, зачем меня туда зовут! — почти завизжал Распутин.
Его прервал Мамонтов, заговорив тихим, вкрадчивым голосом:
— Ну что греха таить, Григорий Ефимович, вот ты сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, а главное — не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и смещаешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами и писать о них кому угодно. Подумай об этом хорошенько сам и скажи по совести, из-за чего же льнут к тебе всякие генералы и большие чиновники, разве не из-за того, что ты берешься хлопотать за них? А разве тебе даром станут давать подарки, поить и кормить тебя? И что же прятаться — ведь ты же сам сказал мне, что поставил Саблера в обер-прокуроры, и мне же ты предлагал сказать царю про меня, чтобы выше меня поставил. Вот тебе и ответ на твои слова. Худо будет, если ты не отстанешь от дворца, и худо не тебе, а царю, про которого теперь плетет всякий, кому не лень языком болтать.
Распутин сидел с закрытыми глазами, опустив голову. Молчание продолжалось необычайно долго и томительно. Подали чай. Распутин забрал пригоршню печенья, бросил его в стакан, уставился опять на Коковцова своими рысьими глазами, и тот сказал напрямик:
— Напрасно вы так упорно глядите на меня. Ваши глаза не производят на меня никакого действия. Давайте лучше говорить просто, и ответьте мне, разве не прав Валерий Николаевич?
Распутин усмехнулся, заерзал на стуле, отвернулся и проговорил:
— Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо.
Коковцов стал расспрашивать Распутина о продовольственном деле в Тобольской губернии, где в тот год был неурожай. Распутин отвечал здраво, толково и даже остроумно. Но стоило только мне сказать ему: «Вот, так-то лучше говорить просто, можно обо всем договориться», — как он опять съежился, стал закидывать голову или опускал ее к полу, бормотал какие-то бессвязные слова: «Ладно, я худой, уеду, пущай справляются без меня, зачем меня зовут сказать то да другое, про того да про другого…» Долго опять молчал, уставившись на Коковцова, потом сорвался с места и сказал только: «Ну, вот и познакомились, прощайте», — и ушел.
Судя по этим воспоминаниям, на спокойного, здравомыслящего человека «животный магнетизм» Распутина не оказал никакого воздействия.
У Коковцова был опыт общения с людьми подобного типа во время службы в Министерстве юстиции. По его мнению, Распутин — типичный сибирский варнак, бродяга, умный, играющий роль простеца и юродивого. Ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине, как опасному каторжнику.
На следующий день Коковцов узнал от Мамонтова, что «миленький» (так называл он Распутина, подражая его привычке говорить всем «милой, миленькой») уже доложил в Царском Селе о том, что был у председателя Совета министров, который уговаривал его уехать в Покровское. И услышал в ответ сердитые слова о том, что Коковцов суется туда, куда не спрашивают.
При очередном докладе царю, закончив деловую часть, Коковцов передал ему содержание разговора с Распутиным. Николай II спросил:
— А какое впечатление произвел на вас этот мужичок?
— Самое неприятное. Мне казалось во все время почти часовой с ним беседы, что передо мной типичный представитель сибирского бродяжничества. С подобными типами я встречался в начале своей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах, среди так называемых не помнящих родства. Они скрывают свое прошлое, запятнанное преступлениями, и готовы буквально на все во имя достижения своих целей. Мне не хотелось бы в дальнейшем встречаться с ним наедине. У него отталкивающая внешность, искусственные приемы какого-то гипнотизерства и юродства. Он способен на простой толковый разговор на обыденные темы, но который быстро сменяется потом таким же юродством.
Распутин уехал из Петербурга. Коковцову довелось убедиться, что письмо императрицы к Распутину было подлинным. В нем ему запомнилась фраза: «Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки». Были и другие высказывания, из которых можно было заключить о достаточно близких отношениях «миленького» с супругой царя. Она верила в Распутина как в чудотворца, способного исцелить ее горячо любимого сына.
Выяснилось, что Распутин показал эти письма Илиодору, когда они дружили, и позволил ему взять их на хранение. В конце концов они оказались у Мамонтова, а он показал их Коковцову. По каким-то своим соображениям Мамонтов передал их государю. Тот побледнел, вынул письма из конверта, взглянул на них и сказал: «Да, это не поддельное письмо». Открыв ящик стола, резко бросил туда конверт. А вскоре последовала отставка Мамонтова.
Сближение Распутина (его настоящая фамилия была Новых) с царской семьей произошло из-за неизлечимой болезни цесаревича Алексея — гемофилии, слабой свертываемости крови. Царица была убеждена, что он может помочь сыну. Как человек сообразительный, Распутин расположил к себе даже царя и стал влиять на некоторые государственные дела. Вот и Коковцов был снят со своего высокого поста в значительной степени (если не исключительно) из-за того, что он якобы позволил Государственной думе слишком много говорить и критиковать действия исполнительной власти, а главное — не смог пресечь публикаций о Распутине. Несмотря на отставку, Коковцов сохранил теплое чувство к царю.
…Вопрос не в том, насколько сильно влиял Распутин на царицу, а через нее и на царя. Основная беда для царской России была в пересудах на этот счет. Они быстро распространились в обществе. Когда во время войны в кинотеатрах показывали награждение Николая II Георгиевским крестом, из рядов публики раздавалось глумливое: царь с Георгием, а царица с Григорием.
Великосветские сплетни о «распутинщине» распространялись по стране не только благодаря газетам, но преимущественно в анекдотах и листовках, слухах. Слишком высоко был вознесен трон, и виден он был отовсюду; слишком много сплетен и злословия, глупости и пошлости было в «высших кругах».
Авторитет царской власти, основанный на вере в помазанника Божия, рушился. Подтачивались главные опоры трона — невидимые глазом. Ведь основа государственной власти находится не в политической или экономической, а в духовной сфере.
