– Какие слова, – со слезами на глазах сказала Альба, когда Новиков замолчал. – А мы ничего этого не помним…
– Да и странно было бы, если б помнили. Библию прочитывать не приходилось? – спросил Андрей.
– Нет.
– Так там написано: довлеет дневи злоба его. Или, если изложить доступнее, – каждому хватит своих забот. Много ли я, к слову сказать, помню и понимаю из времен Бориса Годунова? А у нас с вами как раз такой разнос получается. И о чем там пели или разговаривали ратники Минина?
Все помолчали, и слышно было, как за окном набирает силу ветер, гудит в дымоходах и бросает в стекла пригоршни жесткого, как песок, снега.
– Скажите, – нарушил молчание Корнеев, – как это сочетается – космическая эра, вы ведь уже далеко выходили в космос в конце века, и такая примитивность быта?
– А вы что, воспринимаете наш век блоком? Как одно целое? Какой двадцатый век вы себе представляете? Он ведь, ох какой длинный. Начался сорокасекундным полетом братьев Райт, а через шестьдесят шесть лет люди уже высадились на Луне. Более противоречивого века, по-моему, не было в истории. Триллионы тратили на вооружение, никому в принципе так и не пригодившееся, а две трети населения Земли ни разу в жизни не ели досыта. Я сам видел людей, которые не вышли из каменного века, а другие люди в это время создавали гениальные произведения искусства, делали сверхминиатюрные компьютеры и газовые душегубки, десяткам умирающих пересаживали сердца, а миллионам здоровых сбрасывали на голову бомбы и напалм… Это вам, наверное, тоже предстоит увидеть и жить на такой вот забавной планете. А то оставайтесь здесь, на Валгалле. Хорошо, спокойно и ноль проблем. Впрочем, это еще как сказать… – И он непроизвольно вновь покосился на кобуру своего пистолета, небрежно брошенную на лавку.
– Андрей, – ответил ему Корнеев. – Может быть, достаточно гонять нас по кругу ваших антиномий? Мы не такие уж инфантильные существа, какими вы нас пытаетесь изобразить нам же. Или вы соскучились по слушателям? Не перегружайте нас проблемами вашего мира. Возможно, это будет и наш мир, но не спешите. Мы сами во всем разберемся…
– Ну, воля ваша. Тогда послушайте еще стихи.
Было уже довольно поздно, когда Новиков наконец развел гостей по комнатам. Корнеева и Айера он разместил внизу, Альбе же досталась маленькая комната на втором этаже, где только и было места, что для широкой деревянной кровати, столика, шкафа и подвесных полок для книг.
Она погрузилась в постель, набитую сухой, тревожно пахнущей травой. На столе дрожал и раскачивался огонек свечи, в маленькое окно ветер с тихим шорохом по-прежнему бросал горсти жесткого снега.
Постель чуть покачивалась под ней, слегка кружилась голова, и все это – пламя свечи, шум ветра и шорох снега, непривычные запахи, поскрипывание дерева где-то в недрах дома – вызывало в ней такое острое и щемящее чувство потерянности, жалости к самой себе, что она едва не разрыдалась и долго лежала без сна, глядя в низкий потолок с колеблющимися на нем тенями. Потом, чувствуя, что заснуть все равно не удастся, встала, надела то, что Новиков для нее приготовил, – синий шерстяной костюм с белыми полосами вдоль брюк, рукавов куртки и воротника и со свечой в руках вышла на лестницу.
Андрей с толстой книгой на коленях сидел перед пылающим камином и не сразу заметил ее появление. Потом вскинул голову, очевидно, ощутив взгляд, встал и чуть поклонился.
– А вы здорово уже вписались в реальность. Я сразу и не узнал, думал, кто из ребят вернулся… Что-нибудь не так?
– Нет, все в порядке. Но спать не могу. Можно я посижу с вами?
– Безусловно. Буду рад.
Он жестом предложил ей сесть.
Альба спускалась вниз, не совсем понимая зачем, даже не имея в виду, что застанет здесь Новикова, а вот увидела – и ей стало вдруг спокойно. Она еще не сумела этого осознать, но Новиков уже был ей не безразличен, словно древним женским инстинктом ее потянуло к самому сильному и надежному в этом опасном мире мужчине. Несмотря на то, что между ними бездна времени. Но, с другой стороны, между ней и героями, скажем, Шекспира вообще почти целое тысячелетие, а Гамлет во многом ближе и понятнее, чем люди с детства знакомые. Так что не в столетиях дело…
– О каких это вы ребятах сейчас сказали? Разве вы не один здесь? – спросила Альба.
– Ну что бы я тут делал один? Нас тут довольно много, когда четыре, а когда и все шесть… Отличные, между прочим, ребята. Знают, что делать по любую сторону от мушки… Завтра сами увидите.
Альба кивнула. Это сообщение было интересно, но ее сейчас не занимало.
– Как вы все же считаете, Андрей, сумеем мы освоиться в вашем мире? Мне не по себе…
– Я думаю – да. Вы уже начали осваиваться. Дальше пойдет легче.
– Нет. Пока я просто держусь. На том запасе сил, что остались… еще с корабля. Как ныряльщик на дне. Да и вы человек, по-моему, не характерный. Чрезвычайно контактный. И психолог. С вами мне легко. А как будет с другими?
– И с другими сможете. Я от них мало чем отличаюсь. Может быть, даже в худшую сторону. Да и вообще человек – существо универсальное, приспособится к чему угодно. А наше время не самое худшее из времен. В раннем, скажем, Средневековье я бы вам не позавидовал.
Что-то с ней произошло совсем для нее незаметно, как-то изменился мир вокруг, важное стало неважным, и наоборот. От того, что они говорили наедине?
Разговор мужчин – это разговор мужчин. Он может быть умным, деловым, доверительным – и ничего не решать. А легкое, ни к чему вроде бы не обязывающее общение мужчины с женщиной приводит подчас к серьезным последствиям.
Андрей встал, вышел из круга света, отбрасываемого камином и лампой на химическом топливе, и как бы растаял во мраке. Как сильно отличается помещение, залитое ровным однотонным светом, от такого вот, когда свет – свет, а тьма – тьма, и дрожащие световые блики раздвигают на мгновение завесу темноты, но она все равно не исчезает, присутствует на расстоянии вытянутой руки. Словно как символ жизни – ты здесь, вокруг светло и тепло, а рядом – постоянные холод и мрак.
Новиков появился из мрака, катя перед собой столик на колесах со стоящим на нем сложным агрегатом, исходящим душистым кофейным паром. Тут же имели место черная пузатая бутылка, крошечные серебряные рюмки и фарфоровые чашки, сахарница, другая бутылка – с пузырящейся минеральной водой и нарезанный лимон на тарелочке.
– У вас прием алкоголя сопровождает каждый поступок? – спросила Альба, поняв французскую надпись на этикетке.
– Не каждый. И не поступок. А некоторые моменты жизни. Днем я спасал вас от нервного срыва, мне нужно было разморозить вас, заставить сбросить напряжение. По-моему, получилось. Сейчас – другое. Есть такой термин – гедонизм. Не вдаваясь в философские тонкости, это умение извлекать из жизни наиболее изысканные и приятные детали. Как изюм из булки. Особенно это приятно, когда все время ходишь по краю и не знаешь, что с тобой будет завтра, а может, и сегодня. И в эту острую ситуацию ты привносишь еще некий штрих, неуловимый для непосвященного, но бесценный для знатока. Да вот попробуй – глоток кофе, совсем маленький глоток коньяка и долька лимона. Потом все это можно запить боржоми. Да, к слову. Слышала ты когда-нибудь про Романова Николая Александровича? Пустой был человек. Работал последним русским императором. И вспоминать бы его не стоило, а вот поди ж ты – оказалась в нем этакая артистичность мышления, именно он придумал закусывать коньяк лимоном. Чем и прославился…
