Сама же Аринка вполне уверенно распоряжалась обслуживающими трапезу бабами, не перекладывая эту заботу на плечи помощницы погибшей ключницы, которую покойница готовила себе на замену. Не потому что не доверяла той – просто суета позволяла хоть на время забыться и не задумываться о свалившейся беде. При всей своей занятости она тем не менее время от времени поглядывала и туда, где в стороне от остальных ратников, как будто возглавляя отроков, сидел Андрей Немой. После всего что довелось им испытать накануне, именно к нему из всех ратнинских мужей Аринка испытывала наибольшее доверие. Несмотря на его внешнюю угрюмость и то, что он совершенно не замечал ее после возвращения в село, что-то привлекало ее в этом суровом воине. Что именно, пока еще и сама сказать не могла бы.
Ухаживая за Андреем в охотничьей избушке, Арина заметила на его горле страшный шрам, а сейчас обратила внимание, что еду он пережевывал медленно и тщательно, а перед этим мелко крошил ножом.
«Ему же, наверно, глотать трудно – горло-то как поранено!»
Она перехватила одну из помогавших ей девок и, указав на Андрея, велела всю пищу подавать ему мелко нарезанной. Питье же подносила сама как самому дорогому гостю, но ни благодарственного кивка, ни какого другого знака внимания почему-то так и не дождалась. Хорошо, еще в детстве бабка-ворожея, принятая в род отцом Игната и взявшая на себя труды по воспитанию и обучению старшей внучки в семье, научила ее видеть то, что от большинства ускользает, подмечать и по едва заметным движениям понимать истинные, а не показные чувства и желания. Сейчас, глядя на сидящего за столом Андрея, Аринка уловила – каждый раз, когда она подходила, тот подбирался, будто опасность чувствовал. Это было странно и совершенно непонятно, тем более после всего, что довелось им вместе пережить.
А в конце поминок, когда гости уже начали потихоньку расходиться, к Арине неожиданно привязался отец Геронтий.
– Достойно ведешь себя, вдовица. И трапеза поминальная у тебя христианская вышла, никакой языческой мерзости не допустила. Хвалю!
– Благодарствую на добром слове, отче.
Аринка, хоть и подосадовала в глубине души на настырного батюшку – не мог для нравоучений найти другого времени, будто ей сейчас делать нечего, как с ним разговоры разговаривать, но надлежащим образом скромно потупилась. Бабка и матушка попов не любили, но вести себя так, чтобы не вызывать их нареканий, приучили, да и жизнь со строгой свекровью в православном Турове даром не прошла.
– А скажи-ка мне, вдовица, что ты про этих людей знаешь? Вроде бы и воины, и, несомненно, село наше от великой беды спасли, но… странные какие-то. Опять же отроки с оружием… и прочее…
Ну еще бы они не показались отцу Геронтию странными! Отроками безмолвно командовал немой мрачный воин с неподвижным лицом – ну вылитый скорбный лик на иконе. Старший из отроков (подумать только – подростка старшиной величают!) своим пронзительным взглядом буквально оторопь на священника нагонял. А уж воевода их… мало того, что обликом сущий язычник-нурман, так оказался еще и говорливее самого отца Геронтия! В иное время, может быть, и Аринка бы на эти странности подивилась, но сейчас могла испытывать только благодарность и облегчение от самого их присутствия, тем более что, в отличие от священника, кое-что об этих воинах она уже слышала раньше. Когда покойный батюшка решался по совету брата отправить Гриньку на обучение, он все, что мог про тех людей, кому сына доверять собирался, вызнал, а потом и им с матушкой рассказал, где и у кого отроки будут обучаться купеческому делу. И про дальнее воинское поселение, где все – ратники прирожденные не первого колена, и тем живут, и про Михайлу, внука ратнинского сотника, многое сказывал: как тот нынешней весной удивил своим умением весь Туров и даже самого князя с княгиней – молод, но разумен не по годам. Вот уж действительно – необычный отрок! И чувствуется – воин уже, мальчишкой назвать язык не поворачивается, а в глазах… в глазах вообще ей почудилось что-то такое, что мурашки по спине пробежали. А ведь кабы не этот Михайла с отроками и наставник Андрей – не жить ей с девчонками! Страшно подумать, что было бы, появись тати в избушке, когда они там с сестренками втроем обретались, без всякой защиты… Прочие же странности ее и вовсе мало волновали – если уж батюшка этим людям обучение Гриньки доверил, то на кого же еще ей теперь положиться? А что там отец Геронтий думает – ее не касается, он-то о своем печется.
Во время беседы священника и ратнинского десятника Аринка несколько раз как бы случайно прошла мимо. Сначала-то разговор вроде был понятен: батюшка деликатно намекал на десятину с захваченной добычи, но потом… Нет, видно, не зря Лука носил прозвище Говорун! Он все говорил, говорил, говорил, отцу Геронтию все реже удавалось вставлять в разговор хоть словечко, а сама беседа отклонялась в разные, порой совершенно неожиданные стороны – Лука даже что-то чертил прутиком на земле. В конце концов лицо священника начало приобретать какое-то туповато-сонное выражение, и удалялся он после окончания беседы походкой несколько нетвердой. Хоть и трезв был совершенно.
– И скаредность у них, увы, удручающая, – продолжал между тем вздыхать отец Геронтий. – Я понимаю, десятина… у них свой приход есть, свой храм, свой пастырь, но молебен-то благодарственный за одоление супостата могли бы и заказать. Ты бы, вдовица, намекнула их начальным людям.
– Намекну, отче. Не знаю, прислушаются ли, но намекну.
«Ага, делать мне боле нечего, как о твоем прибытке печься. Нешто у меня совсем ума нет, в таком деле мужам в глаза лезть? Только шуганут – и правы будут. Сам уж старайся, отче, ты это хорошо умеешь…»
– А с хозяйством что думаешь делать? Братец-то твой молод еще, управится ли? Или сама вознамерилась?
– Да уж и не знаю, отче. Тягота-то какая… С братом надо переговорить, у знающих людей совета спросить…
– Истинно, истинно, вдовица. У знающих людей, да не просто знающих, а к тебе и к твоему семейству душевно благорасположенных, кто дурного не посоветует.
«У тебя, что ли? Ты советовать любишь…»
А святой отец явно клонил к чему-то:
– Однако же не забывай, батюшка твой, Царствие ему Небесное, пожелал, чтобы братец твой выучился, а воля покойного священна. Учебу Григорию бросать не след. А тебе самой такое хозяйство из разрухи поднимать… Мыслимо ли?
«Ой, отче, что-то ты сам себе перечишь… то люди они странные и подозрительные, а то – учебу брату бросать не след… Учится-то он как раз у этих «странных и подозрительных»… Не желаешь, чтобы Гринька тут оставался? Почему, интересно? И к чему ты меня подводишь-то? Хочешь, чтобы я сама спросила? Спрошу…»
