— Пустое, ты все правильно сделал.
— Да?
— Ну, конечно же. Настоящая политинформация — суть объяснение подчиненным подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не только для державы, но и для каждого солдата по отдельности. Ты прекрасно справился, Александр Христофорович, проявив разумную инициативу, соответственно должен быть вознагражден.
— Ну что вы, государь, не за награды… — слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.
— Верю, конечно, верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… — чего я несу, он же немец? — Да, Отечества!
Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.
— А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!
Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:
— Государь, но он же генеральский?
— И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?
Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:
— Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты, что скажешь? — Палец указывает на гренадера, первым пошедшего в штыковую.
— Сергей Викторов Акимов! — представляется тот.
— Викторович, — мягко поправляю.
— Так точно, Ваше Императорское Величество!
— И?
— И бить врага далее, покуда не опомнился! Пленных допросить, да и раздавить змеиное кубло разом.
— У нас есть пленные?
— А как же! — ухмыльнулся Акимов. — Господин поручик изволили сюда полкового командира принести.
— Депрерадовича?
— Так точно! Господин полковник хотели помешать нашей роте на полиформации следовать, так его… того…
— Где он?
— Да там, под диванчик положили.
Не успел я отдать приказание, как за спиной послышался хлесткий звук удара и возглас Бенкендорфа:
— Кусаться вздумал, сучье вымя? Так сейчас и вторую ногу выдерну.
Оборачиваюсь — поручик трясет укушенным до крови пальцем, другой рукой выворачивая пленному ухо. Только что замечаю некоторое несоответствие, ранее пропущенное мимо внимания, — у того всего одна нога. И какого черта, прости Господи, на костыле сюда приперся? В прошлых снах этого инвалида не встречал. И кто же таков?
— Александр Христофорович, голубчик, ты точно ему ничего не оторвешь? По «Уложению», конечно, четвертование полагается, но давай дождемся приговора трибунала. И вот тогда милейшего генерала… э-э-э…
— Зубова, государь!
— Что, опять Зубов? Когда же они кончатся?
— Брат вот этих самых. — Бенкендорф кивает в сторону душившего меня одноглазого исполина, милосердно добитого штыком, и еще одного, с развороченным пулей лицом. Интересно, как опознал? — Надо бы все их семейство пощупать, государь.
— Дело говоришь. Акимов!
— Я, Ваше Величество!
— Полковника тащите сюда, и поможешь поручику допросить обоих. Только ласково, а то ведь вы, ироды, и для эшафота ничего не оставите. И пару пистолетов мне раздобудь.
— Сей секунд, Ваше Императорское Величество!
А сам подмигивает с таинственным видом, будто выпить тишком от жены приглашает. Что за секреты такие? Отвожу гренадера в сторону:
— Ну?
Тот мечтательно закатывает глаза:
— Намедни довелось такую пару видеть, что лучшей во всем Петербурге не сыскать…
— Так принеси.
— Тут такое дело, Ваше Императорское Величество… они работы самого Симона Норча, и…
— Да хоть работы капитана Мосина! Царь я, или хрен собачий? Если лучшие, то должны быть у меня!
— Разрешите взять с собой еще роту семеновцев?
— Один не донесешь?
— Но ведь…
Некогда слушать объяснения — махнув рукой, отпускаю Акимова, вручив в качестве мандата и подтверждения полномочий золотую табакерку с собственным портретом на крышке. В смысле, с портретом Павла. А что, не хуже любого удостоверения личности — вряд ли у кого достанет духу сомневаться в предъявителе сего.
Как там наш предобрейший Валериан Александрович поживает? Явно не хуже братьев, те вообще никак не поживают. Но морду графином разнесло так, что не только мне, и родному папаше мудрено было бы узнать. И если давеча в слабом свете свечей лицо показалось знакомым, то сейчас… маска, на которой кровь перемешалась с пудрой и румянами. Говорит еле слышно, слова скорее угадываются по движению губ, но допрашивающий Зубова Бенкендорф вполне разбирает, знай себе чиркает перышком по бумаге ровным изящным почерком, умудряясь не посадить ни единой кляксы.
Протягивает лист:
— Вечор о том и хотел доложить, государь! Кабы изволили выслушать…
Что там? По мере чтения холодеет спина, но в груди разгорается горячая, но спокойная ярость. Именно так, хотя и не знаю, как это сочетается между собой.
— Не врет? Полковника допрашивал?
— Еще сразу после ареста, государь, вот его листы. Потому и поспешил на… э-э-э… на выручку.
Хреново, все настолько хреново, что хочется плюнуть на все и отдаться на волю судьбы. Хотя… да, большевики не должны ждать милостей от природы!
— Поднимай полк, Александр Христофорович.
— Но ведь я…
— Про елдак помнишь? Справишься — быть тебе к утру полковником! Сомневающихся и колеблющихся вязать, сопротивляющихся на штык, верным — следующее звание и монаршая милость. Выполнять!
— Извините, государь, а…
— Списки у тебя есть? О выполнении доложишь.
— Давай! — Верные гвардейцы, отрабатывая пожалованный офицерский чин, разбегаются и с размаху бьют в дверь массивным буфетом карельской березы. Грохот, звон стекла, щепки в разные стороны… Вообще-то тут не заперто, да и открывается в другую сторону, но очень уж хочется предстать перед блудным сыном в виде гневающегося Зевеса — в громе и молниях. Верещит затоптанный лакей, тонко визжит женщина… Странно, ни единого слова не произнесла, а немецкий акцент чувствуется.
Александр не спит и, как ни удивительно, одет. Впрочем, после побоища в моей спальне чуть ли не половина столицы должна проснуться. Стоит бледный, сжимая шпагу и с решимостью глядя на вскинувших ружья к плечу семеновцев. Я вхожу нарочито неторопливо, и он вздыхает с видимым облегчением:
