Супер! Мне снится эпоха, которой я грезила всю свою несознательную девичью жизнь. Галантные кавалеры, блеск столичных салонов, великолепие придворных балов и умопомрачительные наряды высшего света. И главное, все выглядит настолько настоящим, что просто дух захватывает.
– Бу-бу-бу… – прервал мои восторги усилившийся бубнеж.
Я подняла глаза. Прямо передо мной, на возвышении, за массивным столом, обтянутым зеленым сукном, чинно восседала судейская коллегия. Строгие мундиры, воротники с золотым шитьем и сонные физиономии. Раз коллегия – значит апелляция или кассация. Председательствующий – пышущий здоровьем толстячок со смешными бакенбардами и умным, слегка ироничным взглядом – отложив в сторону лист бумаги, неуклюже поднялся с места.
Суд удаляется на совещание! – бойко возвестил молодой человек с унылым отвислым носом на породистом лошадином лице.
Судебный пристав, услужливо подсказала память.
Привычная сила подняла меня на ноги. Сзади дружно загрохотали стулья. Я быстро оглянулась за спину. Интересно, что такого я здесь натворила? На обыденный процесс зал битком не набивается. Еще и журналистов тьма. Вон и фотографы ютятся у окна, все по-взрослому.
– Не подскажите в чем суть, коллега? – шепотом спросила я у зевающего украдкой хлыща.
Мой присяжный поверенный (а кто же еще это может быть?), бросив на меня полный ужаса взгляд, шарахнулся в сторону.
Странно, чего это он такой дерганный?
Жалко зеркала под рукой нет, вдруг я Квазимодо в женском обличии? Если так, то это плохой сон.
Ленка, разбуди меня немедленно!
Суд удалился.
Зал оживленно загомонил, рассаживаясь по местам.
Смуглый паренек еврейской наружности громким шепотом принялся обсуждать цены на шерсть со своим соседом, дородным купцом, одетым в темно-синий сюртук.
Надо полагать, это у нас господа присяжные.
Справа от них худой, длинношеий отставной военный, если судить по выправке и мундиру, слева – важный господин с высокомерным взглядом и презрительно оттопыренной нижней губой.
Статский советник, не иначе.
О, прямо по курсу и конторка товарища прокурора виднеется. Все-таки, что я натворила? И куда делся мой адвокатишка? Или он в эту назойливую осу превратился, что жужжит беспрестанно над ухом?
– Встать, суд идет! – прервал мои размышления судебный пристав, и звучно шмыгнул носом. Для солидности, надо полагать.
Зал снова задвигал стульями, дружно поднимаясь на ноги. Председатель, близоруко отодвинув от себя листок, начал монотонно зачитывать приговор:
– Суд, заслушав свидетелей… бу-бу-бу… изучив донесения сыскного отделения… бу-бу-бу… проверив материалы судебного следствия… бу-бу-бу… выслушав доводы обвинения и защиты, постановил признать виновной в следующих проступках девицу Анну Лазович, двадцати двух лет от роду, урожденную Варшавской губернии…
Эй, господа хорошие! А меня кто-нибудь спросил? Дайте хоть последнее слово сказать… Ну что за сон такой неправильный. Я так не играю! И оса еще эта противная! Ну что за богомерзкое насекомое. А ну кыш отсюда, пернатая!
– … Мещанского сословия… бу-бу-бу…православную… бу-бу-бу… увечную немотой от рожденья…
Это кто немая? Я немая?! Да я вам сейчас такого наговорю!
– … Руководствуясь статьями… бу-бу-бу… и циркулярным письмом товарища министра внутренних дел от третьего мая сего года…
Черт, надо было меньше факультатив по дореволюционному праву прогуливать! Я же вашего судопроизводства совсем не знаю… А-а, была не была! Пойдем зыбкой тропой аналогии права. Чего мне терять, в конце-то концов?! Подумаешь, испорченный сон. Насмотрюсь еще, какие мои годы. Да и вообще, чем не приключение?
– Ваша честь! – злая сила подбросила меня с места.
В зале воцарилась гробовая тишина. Честно говоря, прерывать судью себе дороже. Но другого выхода у меня нет. Как только молоточек в руках у председателя суда опустится на подставку с двуглавым орлом, пиши – пропало.
– Ваша честь! – как можно тверже повторила я, машинально отметив проблеск интереса в глазах председательствующего. – Суды, принимая решения, руководствуются указами Его Императорского Величества, Сводом законов Российской империи и директивами Правительства… Письма товарища министра внутренних дел, равно как и телефонные звонки, источниками права не являются по определению и судом приниматься во внимание не должны.
Мерзкое ярко-желто-полосатое насекомое, сделал полный оборот над лысиной старичка священника, замершего с отвисшей челюстью, коварно спикировало мне на шею.
Мамочка, как больно! С детства боюсь этих тварей. Что за гадская живность эти осы. И почему я чувствую боль?! Я же сплю. Ле-е-еенка, разбуди меня скорее!
Деян
Матушка моя, Софья Петровна, пребывая в непраздности, балы и салоны посещала, тем не менее, исправно. Будучи на седьмом месяце, в капризе своем отправилась на воды меланхолию лечить, возраженья врача нашего, Афанасия Павловича, легкомысленно оставив без вниманья. Видно тогда уже, в чреве ожидая свет божий узреть, я и пресытился светской роскошью, предпочитая впоследствии покой и уединение.
Батюшка мой, Иван Димитрьевич, характер имел жесткий и непреклонный, прихотям матушкиным потакать не любил, и посему ссоры семейные в нашем доме были частым явленьем. Она в попреках своих часто поминала ему о знатности рода своего, два века назад прервавшегося в мужском колене. Обнищавших князей на Руси в ту пору хватало в избытке.
Иван Димитрьевич гнев матушкин переносил стоически, ни разу не упомянув о достойных предках, в знатности и известности фамилии своей отказавшихся от графского титула. Род моего батюшки вел свою линию от сербских дворян, еще в екатерининские времена добывавших себе славу в боях с крымчаками.
Батюшка воспитывал меня в строгости и послушании, с детства приучая к воинским наукам. В мыслях своих я уже был в столичном кадетском корпусе, но Иван Димитрьевич решил иначе, сердито заявив, что не потерпит в доме своем придворного лизоблюда. Так я оказался в Киевском юнкерском училище, которое и закончил с отличием по 1-му разряду в году одна тысяча восемьсот девяносто третьем.
Верой и правдой отслужив шесть лет в 105-м Оренбургском пехотном полку, квартировавшем в Вильне, я, к изумлению многих своих товарищей, подал прошение на высочайшее имя о переводе в Отдельный корпус жандармов, куда и был зачислен после окончания четырехмесячных курсов в Петербурге. Общая мода моего круга предпочитала военную академию.
Я слабо представлял всю серьезность своей будущей службы, зная лишь что корпус борется с теми, кто бунтует студентов и рабочих. Всех социалистов я ассоциировал с бесами Достоевского. Батюшка, узнав о прошении, впал в ярость. Я, внутренне холодея, как можно тверже ответствовал, что солдат есть слуга царя и отечества, и защищать их должен не щадя живота своего не только от врагов внешних, но и внутренних. Что ответить на это, Иван Димитрьевич не нашелся. Но и благословлением отеческим не снизошел.
