— Это верно! — заметил кто-то — бабы наши совсем на торфе надорвались: пора им и отдых дать. Мою вот как забрали весной еще — так до сих пор не отпускают.
— Отставить! — сказал матрос — после победы о бабах и цветочках поговорим. Ну-ка, молодой, спой нам, чтобы воодушевило.
Это было время, когда песни сочинялись не в залах консерваторий, а у походных костров; их пели на привалах между боями, в марше или даже в атаке — шагая, пока вражья пуля не вырвет из рядов; песни эти были не о красоте, любви и прочем — а о славных и великих делах, и о еще более великом и прекрасном будущем, ради которого не жаль погибнуть. Гелий взял гитару — как на каждом привале до того. Все повернулись к нему, приготовившись слушать, или даже подпевать.
Там вдали за рекою пылали огни —
Как заря в небесах догорала.
Сотня юных бойцов, против вражьей брони,
У моста всю ночь насмерть стояла.
И сказал командир, обернувшись к бойцам —
Про тот берег забудьте, ребята!
Если дрогнем — пойдет враг по нашим тылам.
И лишь мы будем в том виноваты.
И бросались под танки с гранатой в руке —
В ночи битва грозою гремела.
Отражались зарницы в кипящей реке.
И земля, будто уголь, горела.
До рассвета держались — но нет больше сил.
Дальше биться — и некем, и нечем.
Снова танки идут, час последний пробил.
В небесах гаснут звезды, как свечи.
И погибли герои, все сто, как один.
Пали с честью во славу народа.
Отдал каждый из них свою юную жизнь,
За великое дело свободы.
Уж давно за рекою погасли огни.
И на небе заря догорела.
Эй, товарищи! Встанем же все, как они —
В битве насмерть, за правое дело.
— У нас по другому пели — сказал кто-то — начало такое же, а дальше:
И градом снаряды, и мины летят,
И танки врага перед нами.
Идут, надвигаются за рядом ряд —
Земля вся дрожит под ногами.
Прощайте, товарищи, час наш пробил —
Держаться и некем, и нечем.
От нас не останется даже могил —
Сгорим мы в окопах, как в печи.
Не скажет никто, где навек мы легли,
В любви к трудовому народу.
Мы отдали все для него, что могли,
За жизнь его, честь и свободу.
— Как кому нравится, так и поют! — заметил товарищ Итин — главное, чтобы суть революционная осталась неизменной, ну а что на виду, то как кому удобнее меняй!
— Скоро уж другие песни будут — сказал кто-то из бойцов — как война кончится, и по домам. Это правда, что на Июль-Корани себя не жалели — потому что думали, что в последний раз. А вот поди ж ты — уж скоро осень.
— Не будет больше зимы голодной и холодной — решительно произнес товарищ Итин — говорил я с Вождем перед самой нашей отправкой, и сказать могу — до зимы войну мы закончим. И начнем сразу строить — как в книжке той.
— А что еще Вождь сказал? — тотчас же спросил боец — о революции мировой, о помощи пролетариата? Когда они там нас поддержат, чтобы не все одним тянуть?
— И как с хлебом будет? — спросил другой — сразу хлебосбор отменят? Чтобы по правде — кто больше работал, тот и лучше ел?
— А нас сразу по домам — или еще придержат? Понятно, без армии народной нельзя — но и дома заждались. Закон значит должен быть — кому куда.
Все придвинулись ближе. Горел костер — в далекой, забытой богом степи. А где-то далеко был красный Петроград, где уже строили Дворец Труда и Свободы — такой, как в книге Гонгури. Сто этажей — до самого неба. Залы собраний — где Партия будет решения судьбоносные принимать. Театр — где не пьески слезливые будут показывать, а феерии героические, как революция совершалась. Музей — где не пейзажи будут выставлены, а достижения трудфронта. И конечно, квартиры с госпиталем — для тех, кто ради дела великого здоровья своего не жалели. А на крыше — статуи мраморные, всех борцов за свободу народную, начиная от Спартака. И звезды рубиновые — с электричеством внутри, чтобы небесные звезды затмевали. Дворец, огнями сверкающий, до небес — после грязных трущоб, из прежней жизни.
— Тихо, тихо! — ответил Итин — не все сразу. Говорили мы с Вождем долго, и обо всем. Трудные годы позади остались — но другие дела нас ждут, тоже нелегкие. Но сказать обо всем сейчас никак нельзя, потому что не положено. Не всем подобает знать.
— Мы завсегда за революцию — сказал боец рядом с перевязанным — не выдадим. Неужели и нам — нельзя?
— А вот и не все! — вдруг гаркнул матрос, сторожко всматриваясь в темноту — а ну!
Все расступились, как по команде. На месте, вдруг оказавшемся пустым, стоял тот, кого звали Шкурой. Он был без винтовки и даже мешка, с одной миской в руке.
— Жрать пришел? — спросил матрос — ладно, клади свою порцию, и пошел вон. Последним возьмешь — чтобы людям после тебя в котел не лезть. А посуду общую потом все равно вымоем.
Все поспешно потянулись к общему котлу с кашей. Разговор сразу стих, стучали миски и ложки. Шкура стоял, отвернувшись, и молчал.
— Чего вынюхиваешь? — спросил матрос — ох, попался бы ты мне, когда я в ревтрибунале служил, или в чрезвычайке! Потому как правильно сейчас сказал товарищ комиссар — надо не просто мир новый построить, все эти заводы и города, но и материал человеческий просеять и очистить, как шлак ненужный выгнать из руды. Отличные ребята гибнут, как те сто у моста — как же такие как ты могут живыми оставаться?
Шкура медленно повернулся. Глаз его странно блеснул — будто он плакал. Отчего-то все вдруг разом посмотрели на него. И он сказал:
— Вы пели сейчас — а я там был. Я танк подбил. И последним остался — из ста.
Он смотрел на остальных исподлобья, а все смотрели на него, не зная, что ответить. Сто героев были легендой революции. Легендой — которой все верили. Никто из тех ста — не мог предать.
— Врешь, гад! — сказал матрос.
— Как вернемся, в бумагах проверьте — был ответ — там все записано. Оттого меня и не расстреляли — позволили искупить.
— Ну, ври давай! — разрешил матрос — расскажи, как товарищи все погибли геройски, а ты руки поднял!
— Я танк подбил! — последовал ответ — десять гранат последних осталось, и десятерых нас выбрали, из тех, кто еще не ранен. Я сам вызвался, добровольцем. Все ползли, и под танки, с гранатами вместе, кто сумел — а я прикинул, что и так попаду. Швырнул — и подбил. Я еще на подготовке первый был — хорошо научился гранату метать. Зачем помирать — если можно и танк подбить, и самому живым? Подбил — и вернулся.
— Ты с самого начала расскажи — велел товарищ Итин — а мы послушаем. И решим — можно ли тебе с людьми у костра.
Все раздвинулись еще шире, сели — на бревно, на камень, или просто наземь. Один Шкура остался стоять — на освещенном месте у костра; товарищи смотрели на него из темноты. Миска в руке ему мешала, он положил ее прямо у котла. И заговорил, глядя больше туда, где сидели рядом товарищ Итин с матросом.
— Сто шесть нас было. Рота маршевая, в пополнение нашей Второй Пролетарской дивизии. Все — питерские, с заводов, добровольцы — по мне, чем в цеху загибаться, с голода и работы непосильной, лучше на фронте, геройское что совершить. Провожали нас с оркестром, девчата подарки дарили, всякие там кисеты и варежки. Знамя даже было свое — у роты нашей, как у полка, завкомом врученное.
— Ты по делу давай — сказал матрос — что у моста было, как в плен попал.
— Так я по делу — был ответ — из-за знамени того отчасти и случилось. Шли мы весело и бодро, боялись даже — не успеем: как раз первое наступление наше тогда началось, и белопогонники вроде даже бежали. Путь враги впереди взорвали — так мы с поезда выгрузились, и ждать не стали, к фронту с песнями шли — у костров так же ночуя. Как мы сейчас — не зная, что живыми никто уже из своих нас не увидит.
— По делу говори! — рявкнул матрос — а паникерство брось!
— Только мост перешли — танки впереди. Повезло, что заметили первыми издали, и что у моста окопы старые были: чуть раньше или позже — в чистом поле нас бы раздавили в минуту. И еще — вечерело: они тоже, сил наших не видя, поначалу с опаской лезли, больше прощупывая. Только тем и держались — против танков, у нас на всех лишь гранаты и два ружья бронебойных. Двоих мы назад послали предупредить — даже без винтовок, налегке. Узнал я после — их за паникеров приняли, и до утра под замок, не разбираясь. Мы зря ждали, что наши вот-вот подойдут — а ночь и прошла. Утром те двинули — будто у нас целый полк в укрепрайоне: сначала по нам артиллерией, затем танки, и броневики с пехотой. Стали было мы коробки их ползущие считать — тоже до сотни дошли, и бросили: и так ясно, что конец. А гранат всего десять осталось, патроны тоже почти все… Десятеро нас вызвались — а дальше я сказал…
