- Ну-ка, дай я на тебя посмотрю, - сказал я, вглядываясь в его искрящиеся радостью голубые глаза.
- Ну слава Богу, ты вспомнил меня! А то уж я было подумал, что эти чертовы томми выбили из тебя всю память. Как здесь, бьют?
- Мы здесь живем, как у Христа за пазухой! - я покровительственно потрепал его по плечу. - Идем, покажу твое место. Разумеется, оно будет рядом с моим. Я даже уступлю тебе свое... Тебе нравится у окна? Оттуда хорошо видны зеленые холмы и лес. Этот пейзаж напоминает мне мою родную землю... Саксонию.
- Ты же говорил, что родился в Баварии. Помнишь? Ты еще отказался от отца, за то, что он помогал коммунистам и даже чуть было не стал членом ЦК Баварской Социалистической республики. Ты поклялся кровью смыть позорное пятно с твоей дворянской фамилии. Своей кровью и чужой. Помнишь?
- Конечно. Меня хоть и контузило малость, но у нас, у арийцев, память от природы крепкая. В Баварии-то я был несмышленышем, а потом мы переехали в Саксонию, вот ее-то я и считаю своей настоящей родиной.
- Настоящая наша родина - Единая Германия! Никаких отдельно - Австрия, Судеты... Только единая Германия!
- Но только сегодня, мой друг, - возразил я. - Сегодня Германия, завтра - весь мир!
- Хайль Гитлер! - вскричал мой друг, распаляясь.
- Гитлер хайль, - ответил я по арабскому обычаю.
С вышки загрохотала пулеметная очередь. Пули с визгом пропороли воздух над нашими головами. Охранник показал нам кулак.
- Извини, приятель, - сказал я, - единственно, чего мы лишены, так это возможности приветствовать нашего фюрера Адольфа. Это запрещено.
4
Как-то раз лагерное начальство объявило о том, что нас повезут в город на экскурсию. Все запрыгали от радости, как истомившиеся скучными занятиями школяры. Хоть какое-то развлечение в тягучем однообразии плена. Мы много-много дней не видели ни одного гражданского лица, ни одной женщины не лицезрели мы. Они являлись к нам лишь в сновидениях, да и то образы эти были капризно-изменчивые, ускользающие.
Повезли нас на двух грузовиках. Охраны было мало, но никто и не помышлял о побеге. С Острова не убежишь. У них объявлена всеобщая, поголовная мобилизация. Каждый британский гражданин, каждая гражданка стали бойцами. Вас просто пристрелят, и все.
- А пивком нас угостят? - спросил Гельмут Бройлер, большой любитель пожрать и выпить кружек пять пива для разгона.
- Да, да! - заволновались ребята. - Программа экскурсии предусматривает посещение английского паба?
- Программа все предусматривает, - отвечала охрана, беспечно держа винтовки между коленями, словно это было не оружие, а простые палки.
- Вот здорово! Может девочек встретим! - кричали мы радостно, хотя задницы нам отбивали жесткие деревянные лавки; дорога была еще та... это вам не автобан. Но какой дурак ее бомбил, эту второстепенную дорогу?
Вообще, эти томми были неплохими ребятами. Неуклюжие в своей грубоватой форме и смешных плоских касках, которые мы называли шляпами или тарелками, они делились с нами сигаретами, с кормежкой не жульничали, хотя продовольствия на Острове стало явно не хватать. Правда, кое-кто из них бывал излишне высокомерен. Но ведь это присуще и другим нациям.
Мы проезжали через вересковые пустоши, через меловые холмы, заросшие изумрудной травой, с редко расставленными деревьями. Это были типично английские пейзажи, которые кому-то из иноземцев покажутся скучными, но истинный англичанин не променяют их ни на что другое. Впрочем, душевная привязанность к родным местам характерна и немцам, и русским, и всем, всем, всем. За некоторыми исключениями.
Когда мы въехали в город, то сразу поняли, что пабы нам улыбнулись. Кварталы стояли в развалинах. Там и сям торчали, опаленные страшным огнем, зубчатые остатки каменных стен, словно их грыз огнедышащий дракон и, позабавившись, бросил. Улицы сплошь были заваленным битым кирпичом, осколками стекла и прочим мусором, в который превратились вещи, бывшие еще недавно символом прогресса, а теперь ставшие всего лишь чадящим хламом. Кое-где еще горели дома. Пожарные не успевали гасить все очаги пожаров. Сил и техники не хватало. Поэтому, едва сбив большое пламя, профессиональные команды спешили к новым объектам, а гражданские ополченцы добивали огонь подручными средствами: водой, землей, песком. Им активно помогали подростки: мальчики-скауты и девочки из организации "Герл-гайдов". Но и подавленные очаги еще долго чадили, душили людей своими ядовитыми белым, сизым, черными дымами.
Это был Дантов ад. И мы шли растрепанной колонной через него как грешники. Люди смотрели на нас, кто с ненавистью, кто безразлично как на пустое место. Но каждый из нас, наверное, понимал, что вина наша безмерна, и нет нам прощения. Мы видели убитых, искалеченных людей, вернее, то, что от них осталось. Ровными рядами лежали они на очищенных местах, прикрытые брезентом. Стоптанные башмаки рабочего, щегольские ботинки богача, женские туфли, детские сандалии торчали из под грубого савана в братском единении смерти.
Нам выдели участок улицы и велели расчищать завалы. Никто не возражал. В тот день мы досыта насмотрелись на женщин, вытаскивая части их тел из-под завалов. Большинство убитых были как раз женщины. И дети. Окоченевшее, присыпанное серой пылью загубленное Будущее. "Пивка не желаешь, мистер Бройлер?" - сказал охранник, работавший наравне с нами, с винтовкой через плечо. Гельмут Бройлер сел на битые кирпичи и заплакал. Рожа у него от пыли была красновато-серой. Размазывая кулачищами слезы по щекам, он превратил ее в черную маску.
И все-таки нас угостили пивом. Принесли несколько котелков, и каждому досталось почти по полному стакану. Поздно вечером, когда мы возвращались на базу, то бишь в лагерь, я спросил Людвига:
- Отчего ты огорчился и не поднимаешь лица?
Мой товарищ молчал, тогда я обратился ко всем:
- Ну что, соколы Геринга, так и будем кричать "Хайль Гитлер!" или придумаем что-нибудь по оригинальнее?
- Слушай, - вскричал мой напарник, выскакивая из угрюмого состояния погруженности в себя на поверхность бытия, - зачем они нам это показали!? Ведь у нас есть работа и на месте. Аэродром все еще не готов к приему самолетов, а они отвлекают нас... Они ударили в самую душу, словно штыком пропороли!.. Я всегда гордился, что я летчик, не какая-нибудь сволочь из СС, а что получается? Выходит, что мы ни чем не лучше гестаповца, а может, даже хуже, убивая людей массами... Тебе хорошо, ты сын либерал-демократа, чуть ли не коммуниста, тебе легко перемениться!.. А как быть мне? Сыну рабочего? Национал-социалистическая программа у меня сидит в голове, как гвоздь, забитый по самую шляпку. Если его выдернуть, я останусь с дырой в черепе!
Я не знал, чем утешить товарища, потому что сам был в смятении. Как тут не вспомнить о старинном учении альбигойцев о двойственности души. Я чувствовал, как существо мое раскалывается на две половинки, как полено, разрубленное топором. Одна половина меня жаждала творческого созидания, другая половина стремилась все разрушить. Если я найду в себе силы и отброшу эту вторую половину, чем мне заполнить пустоту?
5
В октябре месяце кончилось наше беззаботное существование. Продолжающаяся воздушная война принимала все более бесчеловечный и бессмысленный характер. Тотальные бомбардировки Южной, Восточной и Средней Англии, обстрелы из тяжелых орудий и ракетные удары ожесточили ее население. Отношение к нам переменилось. Дружественные шутки кончились, осталась одна ненависть. Как мы не оттягивали сроки сдачи аэродрома в эксплуатацию, вечно это продолжаться не могло. От нас взяли в заложники несколько человек и сообщили, что если мы к такому то числу не закончим работу, заложников расстреляют как саботажников на основании закона о военном положении. Мы выполнили условия, после чего весь пленный контингент отправили в специально отстроенный концентрационный лагерь.
Теснота, холод, голод, безысходная тоска обрушились на бедные, тупые наши головы. Два ряда колючей проволоки, злая охрана с собаками, за малейшую провинность - карцер. Тут уж было не до любования пейзажами. Мы не жили, мы выживали.
Впрочем, было бы грех нам стенать и жаловаться. Многие британцы существовали в куда более тяжелых условиях, ютясь в подвалах разрушенных домов, в землянках, в палатках, а то и вовсе под открытым небом. У нас хоть бараки были. И уж конечно ни в какое сравнение не может идти наша лагерная жизнь с тем адом, который устроят фашисты через год-полтора на захваченной территории Великобритании, на островах Джерси и Олдерни. Концлагеря на островах Ла-Манша примут в свои колючие объятия сначала французов, поляков, чехов, испанских республиканцев, потом настанет черед русских. Ужасные казни, которыми особенно отличится лагерь "Силт", охраняемый исключительно эсэсовцами, превзойдут по жестокости зверства древних ассирийцев над своими пленными. Будут здесь и новшества, как то: удушение колючей проволокой, утопление в жидком бетоне... Срок "годности" измученного непосильной работой заключенного равен будет шести месяцам. Так что, все познается в сравнении. И все же, и все же... Страдали и мы.
