Притворись хотя бы неравнодушной. Испугайся!
Ты знаешь, чего я жду и ради чего приговорил твое молодое тело к мучениям?
Возмутись, закричи, назови старым хрычом, садистом или развратником!
И будешь права.
Но только не ползай в ногах, подставляя рваный анал на растерзание клятвопреступника, не мусоль языком между пальцами ног.
Не проси о пощаде.
Ударь, сволочь, по яйцам, согни меня от боли пополам, и тогда я почувствую себя человеком.
Столько лет владею тобой, как бессловесной оболочкой, созданной из эфира и пустоты. Надоела рабская покорность.
Ты же не ангел!
Возмутись, ударь, закричи!
Завтра ты все равно умрешь.
1.Яичница из двух голубых белковых желе
с расплывшимися черными точками по центру.
2.Нарезанный запеченный с тмином язык
с платиновым пирсингом на первой дольке.
Дорогая моя, разве я не исполнил твоего, не по-карману, желания отведать изыски филиппинских блюд?
Того, что обычно не подают.
Это не какие-то евразийские «паштеты из соловьиных язычков».
Глотни из карминного бокала —
краешки губ удлинятся от превосходного кьянти —
пей – и вилочкой подцепи, моя мисс,
3. Завитушку из нежного карри.
Ты в шоке? Вопишь?
– Это ухо! Джорж, погляди! В нем серьга! Золотая!
– Разве не ты заказала?
Не давала пять дней…
И до того не давала…
Она долго раскатывала прохладный персик по стальному прессу раба, приминая жесткие заросли вокруг пупка и на груди, пока ароматный фрукт не согрелся, а содержимое не отчленилось от косточки и не смесилось в густой нектар.
Потом надкусила тугую кожуру и, впиваясь пронзительным взглядом в лицо прикованного к ложу гиганта, медленно высосала муторный сок.
Капли фруктозы добавили губам желтых ненасытных оттенков.
После этого она взяла плетку и пропустила кожаную косицу сквозь полупустую кожуру персика, увлажняя терпким ароматом.
«Ерунда, – подумал Пьетто. – Зато потом оближет и сделает минет, чтобы загладить вину».
Остроты первого удара он не почувствовал.
Дамская рука не могла причинить двухметровому гиганту особых страданий. Но вдруг жало резануло по лопаткам так, что тело содрогнулось от неожиданной боли. Мелкие щетинки бархатной кожуры с каждым ударом проникали все глубже под кожу.
Госпожа била зло и не уставала от ярости.
Пьетто пожалел, что согласился на игру.
– Госпожа, мы теряем время, – вставил он в интервале между воплями мышц, но ее малиновые губы растянула презрительная гримаса.
– Ты права, госпожа. Все мужики сволочи и достойны несусветных пыток. Тебя кто-то обидел. Убей меня за это, растопчи
Она поправила на его лице кляп, затянула пряжку так, что хрустнула челюсть, потом продолжила пытку.
– Дура! Какая же ты дура! – мычал Пьетто сквозь кляп, дергаясь в цепях.
И думал: «Когда же эта сука устанет?»
Вчера администратор заведения, слащавая располневшая о гормонов тварь, целый день песочила новому рабу мозги:
– Нас, женщин, можно соблазнить только силой ума, или мышц. А грязные самцы, устроены иначе. Вы все отдаете за наши тряпки и побрякушки. Вы ведетесь на бантик или пятый размер бюста. Дамы втайне смеются над вами, проверив уровень остроумия, а заодно способность к ведению банковских дел. Вы из глины, а мы из ребра. Вы из грязи, а мы из одухотворенной человеческой плоти. Так кто из нас должен править миром – мы или вы?
Он с бабами никогда не спорил. Не видел в этом ни смысла, ни пользы.
Когда он размашистой подписью завизировал контракт, она скривила гримасу, словно ее стошнило:
– Тебя, кажется, Пьетто зовут? Ты здорово влип, дружочек.
– В чем прикол? Разве я не натрахаюсь вдоволь?
– Более чем вдоволь.
– Когда начнем?
– Сначала медосмотр.
Мятый старикашка в очках заглянул ему в трусы, высветил фонариком зев и анус, постучал молотком по ребрам и пробурчал:
– Что же вы, молодые люди, претесь сюда за гроши?
– Не за гроши, а за секс. По контракту мне положено каждый день восемь часов порнухи.
– Ты подписался на жесть.
– Лишь бы секса больше. Справлюсь.
– Фирма госпожи Виолетты гарантирует жесткий секс для помешанных дамочек.
– Но это же не дурдом?
– Это ад.
Дамочка устала хлестать и остановилась.
Пьетто расслабился. Ну, наконец-то, стерва угомонилась.
Он красиво поиграл бицепсами на груди.
– Теперь настал мой черед, дождалась, зараза.
Пьетто хотел содрать с нее маску, но вместо этого вдруг получил острым каблуком по низу.
– Сука, что ж ты…
Он не мог себя обезопасить. Обе руки были жестко прикованы к изголовью.
– Когда ж тебе надоест? Может, хватит? Может, тебе в зад заехать? Могу.
Он заметил в руках у дамы лимон.
Она подкинула его на ладони, лизнула белесой лопатой языка, и медленно прокатила фрукт по его бицепсам, груди и паху раба. Потом взяла тонкий ланцет, разрезала согретый плод пополам, выжала сок на исхлестанную грудь грудь раба и ниже…
Подняла плетку. Усмехнулась…
Кляп во рту не позволил Пьетто заорать.
Раб любил целовать оплавленное пятнышко под кровавым рубином на шее госпожи. Оно было напитано соленой гаммой гормонов. Губами он улавливал биение жилки под нежной кожей, именно с этого поцелуя начинался для раба дозволенный рай.
Малиновые когти впивались в исхлестанные лопатки, царапали вздутые воспаленные рубцы, а недоступное тело раскрывалось перед ним в неистовом желании не мучить – а страдать.
Тогда Пьетто сам становился дирижером и повелителем жуткой музыки.
Он вонзал набрякший лиловый член в мучительно узкое отверстие так, что вульва слегка надрывалась.
Он знал, что эта царапина доведет госпожу до исступления.
И пусть она стонет, не различая импульсов боли и сигналов переполненного мочевого пузыря…
Он отомстит ей тем, что кончит не скоро, лишь после полного унижения госпожи.
Когда каждая пора кожи раскроется и начнет жадно вдыхать соль его ладоней, а узкая полоска белков сверкнет под размазанным клеем ресниц, он скажет, дыханием задевая истерзанные губы:
– Госпожа, позволь, я научу тебя более чувственным позам. Повернись, встань на колени, все делают так.
Когда она заплачет, рассматривая кровь на своих руках и скажет, что не хотела, а подонок и мерзкий насильник должен лишиться головы, – он возьмет плетку.
Белая кожа и много – много рубинов на ней…
Это красиво.
Не знаю, что вкололи эти суки под лопатку…
Но догадываюсь, потому что началось такое…
Сначала не чувствовал боли, но когда хвостик сзади вставили, я не то, чтобы заблеял, как младенец, но к маме родной просил отпустить.
Но рыжая, та, что с зеленым маникюром, подошла, вставила пальчики в зубы – и краккк – маникюрчиком так нежно губы к носу раздвинула и, плюнув на оскал, сказала:
– Факк!
Чертова стерва, я сам бы ее исфекалил. Я бы ей вырвал четыре передних, а потом по горло бы въеб!
Но они что-то мне вкололи. Спина онемела.
Анаконды эти толстожопые, не соизволили перед съемкой похудеть.
Они снимали, ч-черт, и все мои вопли засняли на камеру, а потом стали корчиться и блевать, блевать, пока вонючим страпоном не разворотили все рыло.
Рыжая нацепила на мой член резинку.
От резинки мой (ого!) взбух на три кило и чуть не отвалился.
Твари натягивали по очереди глотки на мой лиловый фаллос и сквозь бокалы рассматривали прикусы на нем, при этом спорили: чьи зубы глубже и не пустяк.
Но дальше – круче.
Такого продолжения не ждал!
Суки снова подошли, блядь! От щекотки в анале все клапаны взорваны, и слез поток.
Разве после этого кто-нибудь в состоянии?
Я забыл – где ад!
Всю кровь отдал шлюхам.
А когда совсем расплавился в астрале, они занялись друг другом.
Полный пидец.
Истерика инстинкта навсегда убитого члена.
– Куда лезешь? Здесь ВИП! – заорал вышибала. – Даже ноги в дерьме! Где вас, блядей, носит?
Он рванул за плечо. Но тюремный ватник способен смягчить даже удары коповских дубинок.
– Получи, сволочь, – мой казенный сапог угодил в правильную точку.
Болван согнулся пополам – и я прошла внутрь.
Меня поглотило густое сияние мраморного зала.
Свечки, музыка, запах жасмина и шоколадных костей.
Гулко взорвалась бутылка шампанского, под пенистый фонтан устремились фужеры.
Но мои тяжелые шаги заглушили дамский кокетливый щебет, гортанные возгласы кавалеров и стыдливые покашливания снобов.
