— Признаться вам, София?
— Признайтесь, дядя, я заинтригована, вся трепещу от ожидания!
— Я ненавижу вас. Вы не женщина. Вы самое злобное, мстительное и алчное создание на свете. В сравнении с вами Медуза Горгона — эталон участия и добродетели.
— Тогда почему вы до сих пор не обратились в камень? Хотя, признаться, лицом вы мне уже напоминаете обточенный ветрами гранитный обелиск. Ага, наверное, вы начинаете превращаться сверху.
— Я не договорил. Дослушайте меня. Однажды я сказал себе, глядя на вас, София: odero si potero; si non, invitus amabo…[114]
— Вы плагиатор, дядя, ко всем прочим вашим совершенствам: это сказал Овидий Назон, а не вы.
— Пусть так! Я не силен в любовной лирике. Я просто вас люблю, София, такой, какая вы есть. Я пытался ненавидеть вас, и у меня получалось, однако пылкая любовь всегда брала свое. Вы завораживаете меня, как Клеопатра Цезаря. Полагаю, если бы у вас не было компромата на юного Интелика, вы бы выдумали что-нибудь другое. Вы неистощимы на выдумки. В какой недобрый день пришла мне в голову идея дорогу вашу заступить?! Сейчас я понимаю, что у меня с самого начала не было против вас ни малейшего шанса. А как я был самонадеян!
— Мягко стелете, дражайший дядюшка. С чего вы взяли, что я охотлива до лести?
— Я вам не льщу, дражайшая Софи, — я вам соболезную!
— Извольте объясниться, милый дядя. Вы снова меня заинтриговали.
Как это у вас получается?
— А соболезную я вам по той простой причине, что вы сражаетесь против иллюзии.
— Против иллюзии?
— Вот именно, любовь моя. Ибо человек, который алчет сделать вас счастливой, единственно по вашей непонятной прихоти принужден разыгрывать обидную роль вашего смертельного врага!
— Ах, значит, по прихоти моей вы утопили моего несчастного отца?!
— Ваш отец был обречен, дражайшая Софи. Старому Эгиоху недоставало вашей силы духа. Я поступил предельно благородно, посодействовав его скорейшему сошествию с Олимпа. И наконец, кто-то же должен был держать ответ за ваши прегрешения! Нам, родителям, Божественный Промысел определил нести ответ перед богами за проступки детей…
— Ваш неподражаемый цинизм всегда забавлял меня, дядюшка.
«Нам, родителям, назначено нести ответ за проступки детей», — и это говорите вы, вы, ради власти отрекшийся от собственной дочери только потому, что она предпочла вашей назойливой опеке союз с любимым мужчиной, с мятежным варваром!
— С меня какой спрос, милая? Я не пытаюсь скрыть существо своей натуры: я негодяй, и вам это известно. Другой вопрос меня интересует: намного ли вы лучше?
— Я лучше вас, дражайший дядя. Я не предам того, кого люблю.
— Охотно верю, милая Софи. Вы власть не предадите, это точно!
— Дядя, я полагаю, вы ко мне явились на рассвете не для того, чтобы заявлять оскорбления. Будьте любезны, переходите к делу!
— Где ваше чувство юмора, моя воплощенная Афродита? Ну так и быть, к делу, так к делу… Что нужно сделать для того, чтобы вы перестали шантажировать Интелика и позволили мне занять кресло первого министра?
— Перевернуть мир. У Архимеда не вышло, и у вас не выйдет, дядя, даже не беритесь.
— Я так и думал… Значит, все решено?
— Увы и ах!
— И что же будет дальше?
— Вы это спрашиваете у меня?
— У вас, in concreto[115], у той, которая прячет в своих очаровательных пальчиках ключи от тронного зала.
— Боги определят достойного.
— Вы хотели сказать: достойную.
— Да, верно.
— Я обожаю смотреть на вас, когда вы блефуете, — вы становитесь невероятно соблазнительной!
— Я не блефую, и скоро вы это поймете, дядя.
— Не утруждайтесь, милая. У меня, знаете ли, чутье на правду… А ну как если мне удастся убедить Кимона Интелика отвергнуть ваш шантаж?
Неужели вы передадите улики, которые я имел несчастье вам подарить, святым хранителям Истинной Веры? Нет, нет, вы так не поступите, вы — не я, вы благородны, как оно и подобает достойной дочери Юстинов! Я не прав?
— Вы правы, дядя, в том, что у вас нет против меня ни малейших шансов. Я одержу победу, хотя бы целый мир против меня восстанет!
— Браво, браво, брависсимо! Даже если у вас не осталось других аргументов, этот побивает все мои сомнения. Но вы кое о чем забываете в своих расчетах, достойнейшая дочь Юстинов.
— И о чем же?
— Ваш любящий дядюшка может заблокировать вас, как вы заблокировали его.
— Вздор! Народные избранники проголосуют за меня.
— А сенаторы?
— И они тоже. Особенно когда убедятся, что вы непроходная фигура.
— Милейшая Софи, я понимаю в политике не хуже вас, и вам это известно. Вы скорее пройдете через Пирифлегетон, нежели через Сенат, хотя бы по одной естественной причине: вы слишком молоды, душечка моя; во всяком случае, так полагают их высокопреосвященства. Наши старые законы, увы, писаны не для таких замечательных созданий, как вы, о дражайшая!
— Не сомневайтесь, я решу и эту проблему.
— Не буду сомневаться, если вы соблаговолите прибегнуть к моей помощи.
— Вы данаец, дар приносящий. Я вас, дядя, боюсь.
— Дражайшая племянница, не тратьте время, набивая себе цену. В моих глазах вы уже бесценны!
— Ну хорошо, так что же будет в вашем троянском коне, хитроумнейший Улисс?
— Мы обратимся к Его Божественному Величеству с нижайшей просьбой издать для вас, Софи, исключающий эдикт.
— Надо же, я так и знала, что вы это скажете… «Мы» — это кто?
— Мы, члены Высокородного Сената. Три четверти Сената, как требует того закон. Медея разве не сказала вам об этом? Ох, хитрая она бестия, эта ваша законница Медея! Не представляю, как вы с ней управлялись…
— Ах, дядя, оставьте в покое мою Медею! Она столь стремительно унеслась в свое новое царство, что, надо полагать, и тут не обошлось без вашей указующей руки. Вернемся к вашим… к нашим коллегам сенаторам.
Они упрямы, каждый мнит себя Катоном и не желает уступать! Мне не собрать трех четвертей.
— Вам — ни за что. Нам с вами, вам и мне! Улавливаете разницу?
— Да…
— Итак, как только Божественный Виктор разрешит вам участвовать в выборах первого министра, Сенат предложит народным представителям вашу кандидатуру, ну а затем вернутся в дело ваши улики против молодого Интелика… и вы — первый министр! Не правда ли, как просто и красиво?
— Дядюшка, вы новый Мусагет. И сколько будет стоить мне ваше чудо?
— Ровным счетом ничего, если не считать поста министра финансов и права замещать первого министра.
— Мне кажется, вы что-то недоговариваете, дядя. Вы странно побледнели…
— Это от любви к вам, моя восхитительная муза!
— Неужели вы опять?!
— Воистину, на целом свете нет мужчины, который любил бы вас сильней меня! Мы с вами созданы друг для друга!
— О-о-о, я поняла!
— Комедия окончена, дражайшая Софи. Вы с самого начала знали, какая мне нужна от вас награда.
— Как вам не стыдно, дядя! Вы благородный князь!
— А мне как князю не бывает стыдно. Любовь к вам меня оправдывает пред взорами великих аватаров. Что же до остальных, то мне на них плевать.
— И вам не совестно…
— Нисколько, как и вам! Не ведаем мы, боги, что такое совесть. Придумали мы совесть исключительно для низких людишек, дабы они, людишки, не слишком грешили против нас и нами установленного порядка.
Совесть — это, знаете ли, своеобразное подобие рабского торквеса, с тем лишь отличием, что ошейник совести глупцы надевают добровольно. Так вот, ответственно вам заявляю: мы, боги, — не глупцы! Чего хотим — к тому идем; стезя какая под ногами, неважно нам, пусть розы или трупы; а наши корабли удачно плавают что по волнам морским, что в политических водоворотах, что в реках крови. И грех людишкам осуждать за это нас — мы с вами выше и сильнее их: si libet, luset![116]
— Но я вас не люблю!
— Вы меня любите, только отчего-то боитесь показать эту любовь. Не бойтесь, нас никто не видит. Великим небожителям угодно лицезреть совокупление наших прекрасных тел. Это подобно священнодействию. Позвольте для начала прикоснуться к вам устами…
— Н-нет! Не прикасайтесь! Прочь руки от меня, злодей! Вон, вон! Вы мне противны, дядя!
— Ваши слова обидны мне.
— Прочь, уходите!
— Это ваше последнее слово?
— Да, да, да, да, да и тысячу раз да!!!
— В таком случае честь имею кланяться, София. Вы знаете, где меня найти. Советую поторопиться: терпение в делах Амура не входит в круг моих достоинств!..
Глава сорок шестая,
в которой наши герои получают от Фортуны неожиданные кары и милости
148-й Год Симплициссимуса (1787), 22 января, Темисия, Большой Императорский дворец
Украшенная гранатами, гиацинтами, кораллами и красным бархатом карета величаво миновала портал Северных врат и остановилась у широкой беломраморной лестницы. На дверцах кареты сияла рубиновой вязью латинская геральдическая буква «J» с одинарной короной, знак княжеского дома Юстинов. Палатин, императорский гвардеец, словно выточенный из цельной глыбы голубого самоцвета, ровным шагом приблизился к карете и отворил дверцу.
