Конюх, наотрез отказавшись сесть в машину, проводил графа, то есть уже великого князя… (ну пусть будет без титулов — просто Бежецкого), до усадьбы верхом на верном Воронке.
Сердце Александра екнуло и пропустило удар, когда, подъезжая к дому, он завидел на крыльце такую знакомую, такую родную фигуру — маму. Он замешкался, не зная, то ли развернуть машину и на возможной скорости мчаться прочь отсюда, то ли выйти и… Неужели такое возможно, неужели он снова обнимет маму, с которой в своем мире простился навек?
Графиня Бежецкая при виде замешательства сына всполошилась и сама грузновато сбежала по двухсотлетним ступеням. Еще мгновение, и мамины чуть поблекшие губы покрывали горячими поцелуями лицо любимого, ненаглядного сына…
Слабо сопротивлявшийся Бежецкий объединенными усилиями многочисленных маминых компаньонок, горничных и прочей женской челяди насильно был водворен в гостиную, где в авральном порядке накрывался стол, способный вместить за своей широкой, как футбольное поле, поверхностью, вероятно, целый взвод.
Перебивая саму себя, то смеясь, то плача, Мария Николаевна бессвязно расспрашивала дорогого сыночка то об одном, то о другом, одновременно рассказывая последние новости, но, как обратил внимание Александр, старательно обходя непосредственную причину его визита.
Александр уже смог побороть в себе первоначальное волнение и теперь украдкой рассматривал родное лицо, казалось потерянное навек, изумляясь совершеннейшему сходству, ну, может быть, с микроскопическими изъянами. Возможно, немного меньше морщин, еще только тронутые сединой великолепные волосы, уложенные в замысловатую прическу по моде семидесятых годов (этого мира, естественно), великолепные зубы, не испорченные мерзкой водой дальних гарнизонов и тяжело протекавшей второй беременностью (в этом мире у Бежецкого не было никакого младшего брата), умело наложенная косметика, на которую у мамы никогда не хватало ни времени, ни денег, ухоженные небольшие руки изящной формы, не изуродованные стиркой в ледяной воде и мытьем полов…
— Да, а где папа? — спохватился Бежецкий, наконец вспомнив о цели поездки.
* * *
Тропинку к заветному отцовскому пруду Александру подсказала услужливо запрограммированная память. Бежецкий уже не раз путался, пытаясь понять, кто именно его настоящий отец: спившийся и, видимо, доживавший последние дни в опустевшей хрущевке бывший офицер Советской Армии, забывший о своих дворянских Корнях, или блистательный в прошлом гвардеец, гордый и независимый граф Бежецкий? Вероятно, оба…
Не обращая внимания на отчаянно зудящих комаров, Александр пробрался, стараясь не оцарапать лицо об острые сучки (восхитительно же он будет выглядеть на предстоящей пресс-конференции: героем-любовником, пережившим бурную сцену от истеричной пассии, обладающей чересчур острыми коготками), сквозь заросли кустарника, названия которого он, не очень-то уважавший в школе ботанику, никак не мог припомнить. Шуметь также старался поменьше: не хватало еще распугать старательно прикормленных батюшкой карасей, тем самым только усугубив “вину”.
Сутуловатую спину, обтянутую порыжевшим под солнцем и ветрами дождевиком, он наметанным глазом опытного военного приметил еще издали. Показалось вдруг, что, мгновенно перенесясь на четверть века назад, десяти-двенадцатилетний Саша, гордый успехом (в ведерке плещется “огромный” карась с ладонь взрослого человека), подкрадывается к папе, чтобы похвастать своей победой. Вот сейчас штабс-капитан Бежецкий, молодой, только недавно разменявший четвертый десяток, обернется и очень натурально восхитится рекордом сынишки. А потом они долго будут следить за плавающими рядом поплавками: бело-красным отцовским, сделанным из гусиного пера, и веселым сине-желтым покупным Сашиным, негромко, солидно переговариваясь…
Павел Георгиевич не обернулся на звук шагов, продолжая наблюдать за двумя впаянными в темно-зеленое зеркало, лишь иногда тревожимое суетливо перебегавшими с места на место конькобежцами-водомерками, поплавками, увенчанными задремавшими стрекозами — синей и зеленой. Александр, поддернув брючины, присел на корточки рядом с ним и тоже молчал: обратит внимание, когда захочет, — зачем форсировать события?
У берега, в осоке, торчащей из воды, временами что-то взбулькивало, рождая медленно катящиеся по маслянистой глади круги. Видимо, рыбалка была успешной.
Молчание длилось недолго: один из поплавков, левый, чуть заметно вздрогнул, вспугнув со своего насеста стрекозу, зависшую рядом, как миниатюрный вертолет. Успокаиваться поплавок не желал, и стрекоза обиженно полетела искать другое пристанище.
Вздрогнув еще пару раз, поплавок слегка притонул и, выждав пару мгновений, медленно, почти незаметно поплыл в сторону полузатопленного куста тальника. Бежецкий против своей воли напрягся — судя по поклевке, на другом конце лески сейчас осторожно забирает наживку в толстогубый рот немаленькая рыбка! Сейчас, еще секунду и…
— Папа, на левую клюет!
Граф не пошевелился, и Александр, не в силах удержаться, протянул руку к комлю левого удилища, против ожиданий простого орехового, делая короткую и резкую подсечку.
Удилище тут же напряглось, выгнувшись дугой, а на крючке, вспарывая леской воду, заходила тяжелая рыбина. Удержать ее сидя на корточках было невозможно, поэтому Бежецкий, охваченный полузабытым азартом, вскочил на ноги. Как давно он не держал на леске рыбу — почитай с самого училища, когда удавалось ненадолго вырваться домой. Потом стало уже не до рыбалки… Только щемило сердце, когда волей случая оказывался у воды, проточной или неподвижной, весело журчащей или скованной первым ледком…
Карась, а судя по поклевке, это был именно он, попался опытный и весьма искушенный. Он не метался бестолково, теряя силы, а пытался порвать леску, уповая на свой вес. Этот патриарх, если принимать во внимание согнувшееся чуть ли не до воды удилище, размерами, вероятно, приближался к небольшому карпу, а по годам, наверное, был ровесником Александра, если не старше. Один раз, видимо поддавшись болезненно раздирающему губу крючку, он приблизился к поверхности, продемонстрировав темно-бронзовую спину, закованную в крупную чешую, но снова ушел в спасительную глубину, заставив сердце Бежецкого екнуть: бог знает из чего тут делают лески — может быть, по старинке из конского волоса! Но леска, конечно, была вполне современной — капроновой или нейлоновой, а вполне возможно, и из какого-нибудь неизвестного в мире Александра материала. Она только упруго натянулась, пенистым бурунчиком взрезав воду, и надежно удержала рыбу.
