— Надолго мы здесь застряли? — спросила девушка, изменяя голос так, что теперь ее уж точно можно было принять за мальчишку.
— У твоих друзей-галлов надо спросить.
— Надолго, — вместо хозяина ответил Зосим.
В барак заглянул Ворен. В ночной битве его ранили в правое плечо, но рана оказалась пустяковой — мало ли отметин на теле центуриона. Луций Ворен был коренаст, ловок, во внешности — что-то медвежье, но от медведя ловкого и скорого на удар могучей лапы. Зашел центурион к новоприбывшим не случайно.
— Вы, ребята, наверняка решили перекусить, — с хитрой усмешкой сказал Ворен и глянул на ломоть хлеба на чурбаке.
— Луций, старина! — засмеялся Клодий. — Ты наверняка мечтаешь о ветчине.
— Удивительно! Как ты угадал мои мысли?!
Центурион и Клодий уставились на Зосима. Вернее, на его мешок, изрядно похудевший, но все же сохранивший некоторые округлости форм.
— Ветчина? — пробурчал Зосим. — Откуда у нас ветчина?
— Копченый поросячий бок, — подсказал Клодий.
С вздохом Зосим извлек из мешка поросячий бок, вернее, то, что от него осталось, — несколько ребер, покрытых коричневым мясом. Ворен облизнулся, и рука его непроизвольно потянулась к кинжалу, но так и застыла на рукояти. Вольноотпущенник отдал поросячий бок патрону. Тот вытащил свой кинжал и одним махом рассек копченые ребра. Половину протянул центуриону.
— Ого! Сегодня у нас на обед будет отличная похлебка! — воскликнул центурион, прижимая поросячий бок к серебряным фалерам, что крепились ремнями на груди его лорики.[144]
— Приглашаю на пир, соратники!
Когда центурион вышел из барака, Клодий хлопнул вольноотпущенника по плечу:
— Не печалься, Зосим! Все равно поросячий бок никак не мог пережить сегодняшний вечер.
— Да я не печалюсь, — улыбнулся вольноотпущенник. С каждым днем лицо его приобретало все более стоическое выражение. — Все думаю, как бы сложилась моя судьба, если бы я убежал от тебя.
— Что? — Клодий недоверчиво хмыкнул. — Ты врешь! Не может быть такого! Ты хотел бежать?! Ты?!
Зосим замялся:
— Ну, не в том смысле убежать, чтобы стать беглым. Но уйти… Еще в Тарсе я хотел просить, чтобы ты разрешил мне уехать в Александрию. Вместе с одним ученым греком.
Полибий, услышав признание, подпрыгнул на ложе:
— Ты собирался пойти в услужение к этому самовлюбленному седому комару, от которого я сбежал?!
— Ну, да… собирался. Но передумал. Вместо этого привел тебя к доминусу.
Клодий выслушал разговор с любопытством.
— Почему ты ни словом не заикнулся об этой истории?
— Ты бы меня отпустил, доминус?
— Наверное. Я же обещал тебе свободу. Значит, отпустил бы. Так почему ты остался?
— Я… Не знаю. Просто понял, что должен остаться.
Картина II. Квинт Цицерон, брат Марка
Квинт Цицерон обрадовался мне, как будто я был его старым другом. Поначалу он почему-то вообразил, что я стал легатом Цезаря и, переодевшись галлом, явился сюда от проконсула. Известие, что я прибыл сам по себе, Квинта разочаровало. Положение наше отчаянное, но все стараются держаться, даже раненые. Потому что альтернатива одна — перерезать себе горло.
Из записок Публия Клодия Пульхра
Легат Квинт Цицерон не мог спать. Его шатало от усталости, но все равно он не мог сомкнуть глаз. Все предыдущие ночи римляне плели палисады, укрепляли стены да мастерили стенные копья. Отдохнуть удавалось часа два или три, и то не раньше третьей стражи. Даже если Квинт засыпал, то ему снилось, что на самом деле он не спит, а лежит с раскрытыми глазами и вслушивается в тревожные звуки за стенами претория. От переутомления у него появилась привычка постоянно морщиться и напряженно всматриваться прямо перед собой, даже если было светло.
Легат остановился возле деревянных бараков второй когорты. Раненые, из тех, кто мог двигаться, выбрались на воздух. Один готовил на костерке какое-то подозрительное варево, опираясь на деревянный костыль, второй, сняв повязку с ноги, накладывал густую зеленую кашицу на подживающую рану. При этом он морщился и строил зверские рожи.
— Я поставил пять сестерциев на Пулиона, — сказал тот легионер, что готовил похлебку. — Он храбрее.
— Безумнее, — отозвался раненный в ногу.
— Пулион сильный, как Орк. А Ворен не из нашей центурии. Я на чужаков не ставлю.
— Ворен победит.
— Говорят, Ворен — оборотень и в полнолуние может волком обернуться.
— Вранье.
— Я тоже думаю, что вранье. Но слышал, как он воет по ночам волком. Говорят, он своих легионеров с собой зовет, и они все вместе воют на луну.
— Гаю вчера ногу отпилили, — сказал раненый, не поднимая головы, — то ли легату Цицерону сказал, то ли своему товарищу, навалившемуся всем телом на костыль. — Он не орал — мычал только да железный гвоздь грыз.
— Помрет, наверное, — отвечал легионер на костыле.
— Выкарабкается.
Квинт все же сообразил, что разговор затеян для него, и вошел в барак. Почти все его легионеры были ранены — многие уже по два или три раза. Чуть ли не каждый день приходилось отбивать атаки. Галлов было много, а у Квинта Цицерона — всего один легион, ставший на зимние квартиры. Эх, если бы кто-нибудь добрался до Цезаря с письмом! Тогда бы помощь пришла. А так — сгинут они здесь, перебьют всех рано или поздно.
В бараке пахло мерзостно — потом, гноем, кровью, испражнениями. Даже свежий запах хвои, жженого дерева и лекарских настоек не мог перебить устоявшуюся вонь. Гай лежал на деревянном ложе, накрытый своим военным плащом и поверх — двумя одеялами, своим и чужим. Но все равно его бил озноб — зубы так и плясали.
— Я велю принести тебе вина, — проговорил легат. У него осталось еще пять бутылок фалерна. Сам он уже вина не пил — держал для таких тяжких случаев.
Гай закусил прыгающую нижнюю губу, приоткрыл веки и едва заметно мигнул, давая понять, что благодарит. Он пытался даже что-то выговорить, но издал лишь короткий всхлип.
В бараке было холодно. Соломенная крыша сгорела во время недавней атаки галлов, и теперь деревянное строение покрыли тесом да еще сырыми шкурами, чтобы дерево не вспыхивало при попадании горючих снарядов. Крышу закончили только вчера, и барак не успел прогреться. Не так рассчитывал Квинт Цицерон провести эту зиму. Впрочем, зима не обещала быть спокойной с самого начала: недаром император не уехал обратно в Цизальпинскую Галлию, остался зимовать в двух днях пути от Квинта Цицерона, в Самаробриве. Только как до него добраться? Легат Лабиен, дерзкий и удачливый вояка, тоже недалеко, на границе с областью треверов,[145] но и к нему гонцу не пробиться.
Цицерон вышел из барака и двинулся по виа принципалис.[146] Центурион, сидевший у костра, заметил легата, поднялся и пошел следом. Квинт кутался в плащ, но все равно его трясло. В лагере повсюду слышался перестук топоров: праздных не было, с утра даже раненые, кто не из тяжелых, — за работой. Несколько солдат на костре варили кожу — запасы продовольствия подошли к концу.
«Скоро друг друга станем есть», — усмехнулся Цицерон и стал подниматься на сторожевую башню.
Несколько дней назад ушел к Цезарю посланец — раб одного из союзников-галлов. Обещал тайными тропами пробраться к проконсулу в Самаробриву. Если доберется, то Цезарь приведет подмогу и разобьет галлов. В том, что Цезарь разобьет галлов, никто не сомневался. Если гонец не дойдет — они здесь все погибнут. Предыдущие посланцы не дошли.
Квинт остановился на площадке рядом с часовым.
— Пароль, — проговорил машинально.
— «Надежда лагеря», — отозвался легионер.
— Тихо? — спросил легат, оглядывая возведенную вокруг римского лагеря галлами стену. По всем правилам военного искусства построили, научились. Варвары всегда быстро учатся.
— Тихо, — отвечал солдат.
— Это хорошо, — кивнул Цицерон.
Если тихо — значит, гонца не поймали. Головы прежних посланцев-неудачников, надетые на колья, красовались над галльским валом. Вал высокий — выше человеческого роста. И ров широк — не меньше пятнадцати футов шириной. Железных инструментов у галлов не было: копая ров, дерн они снимали клинками мечей, а землю вынимали руками и уносили в плащах. Варвары… Здесь, во рву, их полегло немало на седьмой день осады, когда они яростно кидались на римские укрепления. Галлы подступили вплотную — им было не податься назад и не отойти. Квинт был со всеми на стене; он сам себе казался катапультой, с механическим однообразием мечущей дротики. О том, что он не механический, а живой, напоминала лишь боль в натруженной руке. Кажется, он и не боялся в те часы. Квинт прикрыл глаза, будто проверял себя — не обманывает ли память? Странно, но он не боялся. Одна мысль была: сделать все, как надо, спасти лагерь. А то попрекнут: неопытный, изнеженный, старый. Однако в тот день, когда ветер ревел в кронах деревьев, как сумасшедший, и разносил огонь с загоревшихся соломенных крыш по всему лагерю, они выстояли. Смогли. А сколько еще смогут? Приступы — чуть не каждый день.
