— Хорошая новость, Семен Михайлович?
— Слушать будем, Коля Петрович. Если плохая — пойди по стойбищам. Скажи мужчинам — на Белого царя Черный царь напал. Пора и людям на войну идти. Нехорошо чукче без войны.
Двое мужчин, скинув отороченные мехом капюшоны, прильнули к черному зеву радиоприемника…
* * *
Легкий пинок по ножке табуретки — и мощный храп прервался на бетонном полу.
— Ты чего, боец, оборзел? — прапорщик склонился в позе разгневанного орка над распростертым телом очумевшего солдата.
— Товарищ прапорщик… Я ж на минуту! Я больше не буду!
— Боец! Ты забыл, что война идет? Ты у нас кто?
— Оператор РЛС…
— Говно ты, а не оператор! Ты, сука такая, только что проспал налет японской авиации на Хабаровск! Понял? Лежать!
— Товарищ прапорщик…
— Пятьдесят отжиманий, боец!
Сержант начал торопливо отжиматься, а прапорщик уселся в кресло, отхлебнул из сотой, кажется, кружки кофе за последнюю неделю и молчаливо уставился в круглый экран…
* * *
Музыка внезапно оборвалась. Люди на танцполе «Зажигалки» продолжали дергаться еще несколько секунд, когда во внезапно наступившей тишине раздался хриплый голос усталого лейтенанта:
— Приготовить документы! И не дергаться там! Военная милиция…
Девки завизжали, когда их пацанов, оторопевших от испуга, начали заламывать и обыскивать здоровенные парни в камуфляжах.
Один отдыхающий вдруг дернулся под захватом и заорал тонким голосом:
— Вы не имеете права! Я буду жаловаться! У меня папа…
Удар прикладом по спине превратил крик в хрип. Рот заклеили пластырем.
В кармане двадцатилетнего «мальчика» нашли пакет с аккуратно расфасованными «дозами» белого порошка. Указ об ужесточении — бла-бла-бла и все такое! — зачитывать не стали. Просто вывели на улицу, затащили за угол… Короткие выстрелы.
Комендантский час в Чите еще не закончился.
* * *
— Что за станция такая, Бологое иль…
— А хрен его знает. Километр какой-то.
— Какой?
— Не помню. Твои как? Угомонились?
— Вроде. Правда, все туалеты заблевали.
— У меня тоже. И сигареты все расстреляли. У тебя есть?
— На.
Два проводника из соседних вагонов с трудом закурили на промозглом байкальском ветру.
— Хорошо, что девок на рейс не поставили… — вздохнул пожилой.
— Это да, — ответил второй, не менее пожилой. — А то эти им покоя бы не дали.
— Ну а как? На войну все же едут!
* * *
Он чмокнул ее в щеку, как обычно. Жена сонно повернулась к нему теплым телом и приобняла за шею.
— А тебя точно не заберут?
— Из возраста вышел, — улыбнулся он и кольнул ее жесткими усами. — Спи давай, мне на рейс пора.
Она чмокнула его в ответ и снова уснула.
А он пошел на кухню, поставил чайник и включил телевизор на минимальную громкость.
«Передаем последние известия…» — шепнул ему телевизор, когда он куснул бутерброд с колбасой и захлебнул его горячим чаем.
«По официальным данным, немецко-фашистские войска продолжают свое наступление в направлении Киева, однако…»
Киев… Мать у него из Киева была. Эвакуировались в Прошлую Войну в Красноярск, да так здесь и остались. Мать — на кладбище, а он вот водителем пассажирского автобуса в ПАТП…
* * *
«Прикольно! Видел?»
«Ахха!»
«Не, четко он ему вломил! Башня сразу отвалилась!»
«Кульно, ваще! Слышь. Ты новости зырил?»
«Не, а чо там?»
«Фрицы Вильнюс взяли, по телику трындят».
«Блин, у меня родаки спят, четыре утра же».
«Дебил, зайди на сайт тивишников».
«Ща…»
Пятнадцатилетний мальчишка оторвался от аськи, щелкнул пару раз мышкой и воткнулся красноглазым взглядом в дергающееся изображение интернет-версии канала новостей. Да. Завтра в школу, ой, то есть уже давно — сегодня, но… Какая может быть школа, когда тут такая движуха вовсю? Пацан, не отводя взгляда от монитора, потряс пустую банку и ловким движением кинул ее в форточку. Потом осторожным движением, не глядя, достал еще одну «Ягу» из рюкзака. Прислушался? Не… Родаки спят. Банка зашипела, и комнату вновь наполнил густой сладкий запах.
«А чо такое Вилнюсь?»
«Это Румыния, кажется», — ответил неслышимый собеседник.
«А это где?»
«Завтра спроси у географички».
«Гыгыгы!»
И ржущий смайлик…
* * *
Грохот в железные двери разбудил сторожа детского сада. Он подскочил и, прихрамывая, поперся открывать их.
— Спишь, Виталич? Всю войну проспишь! Товар принимай! — Ильшат нетерпеливо стучал по ноге железным крюком для подтаскивания ящиков с молоком, ряженкой и прочим кефиром.
— Я свою уже выспал, — буркнул Виталич. — Привез?
— Привез, привез. Держи накладную.
— Сначала товар, Ильшат.
— Как скажешь!
Вот уже три года этот диалог Ильшат и Виталич вели по утрам. Когда Виталича жена из дома выгнала, он в этот детский сад и устроился. Сторожем, ага. А с протезом вместо ноги больше никуда и не брали. Виталичу свезло — сторожем он работал еще и в музее народного образования. Там было хорошо — по утрам не привозили молоко детишкам, и можно было спать до семи. Днем он шатался по улицам Уфы, а вечером опять шагал на работу. И так три года. Нога, потерянная в Чечне, в девяносто пятом, все болела. Пенсию забирала жена, да и пусть с ней. Ну, хоть не бомж!
— Слышь, Ильшат, а что там в новостях говорят?
— Разное, — уклончиво ответил шофер. — Я, Виталич, сегодня в военкомат иду. Повестка пришла. Ты накладную давай.
Виталич долго смотрел вслед фургонному «газику». Смотрел, курил, молчал, молчал, курил, смотрел…
* * *
— Богородица Дева Мати! Христа ради! Не пущай ты иродов к нам! Хватит ужо!
Пелагея перекрестилась, поклонилась трижды перед иконой земным поклоном, потом уже вышла из избы.
Солнце поднималось над Валдаем. Первые его лучи блестели на капельках росы, выступивших на загнутых краях ржавых немецких касок. Пелагея их вешала на столбы забора, чтоб дерево не гнило. А куда эти горшки девать-то? Тута опосля Той Войны их валялося… Ой, матушки! Ну кой совсем-то поколотые — повыкидывали. Немцев посносили да закопали в ямах, воронками именуемых. Нашим-ко то на погосте землицы дадено было.
А барахло немецкое прибрали, кромя ружей. Ружжя-то бабам к чаму? Ак их и сдали. А горшки на столбы. А из френчев шили всякое, не брезговывали. К чаму брезговывать, колды жить негде было?
Хорошо, в колхоз коровенок дали со станции. Сколь чо, дак жили в землянках, хоть жракать чо бывало. Вот щастье бывало, когда буренка в лес выпереться. Тамака немци железа своего накидали. Како бахнет — тако пацаненки за мясом бегут. Правда-ть, не все возвращалися. И пацаненки там оставались.
А вот поди ж ты, опять сволочи прут. Коли дойдут опять, чо делать-то? Мужиков-то с Той Войны не осталося…
* * *
Когда эфир закончился, Катя вышла, едва сдерживая слезы, в курилку. Нервным движением она расстегнула сумочку и достала тонкую сигаретку «Данхилла». Она поднесла зажигалку к лицу и вдруг… Вдруг ей захотелось зареветь, разрыдаться, все бросить и…
И закурить «Опал». Да, тот самый «Опал». Именно с него она начала курить, когда работала в прокуратуре, в отделе делопроизводства следственного управления. Это потом уже было телевидение, потом уже была дочь, потом был…
— Кать, ты чего? — ее осторожно тронули за плечо.
Она не обернулась. Она не любила, когда ее видели такой.
— Кать… Ну, может, все еще вернется, а Кать?
Она покачала головой.
Мир изменился раз и навсегда. Муж остался там, в XXI веке. В такой далекой и теперь уже недостижимой Америке.
Эх, Катя, Катя… Может быть, надо было меньше думать о карьере?
* * *
— Ну что там, сержант?
— Молчат… По зубам вчера получили и молчат.
— Это хорошо, что молчат. Смотри в оба глаза!
Лейтенант шагнул было по траншее, чтобы проверить свой взвод, державший немцев на самой западной окаемочке Советского Союза, но сержант окликнул его:
— Товарищ лейтенант, а что там товарищ Сталин?
— Сталин? — вдруг остановился лейтенант. — А что Сталин? С нами товарищ Сталин. Ему просто не до тебя сейчас, сержант.
— Просто бойцы волнуются, товарищ лейтенант!
— Пусть лучше гильзы приберут, чем волноваться попусту. Народное добро!
Комвзвода сделал несколько шагов. Вдруг остановился и сполз на корточки по сырой земле траншеи. Достал из планшета пачку «Беломора». Выщелкнул папиросу. Закурил, глядя в туманное небо.
Вот как бойцам объяснить, что Сталина больше нет? И Советского Союза больше нет?
Как им объяснить, что отныне Советский Союз — это мы?
И что Сталин — это тоже мы?
Начинался день четвертый…
