никто в мире. И лошадей, способных упряжкой вылететь на фланг наступающего врага с орудиями, которые «с налёта, с разворота» дадут несколько метких залпов, а потом вновь умчатся к своим позициям, пока что не имеется, и с боеприпасами пока что, мягко говоря, нерадостно… Но всё это, уверен, будет. И эти крепкие парни должны стать первыми русскими конноартиллеристами. Если успеем. Если доживём…
Со стрелками получилось не так гладко. При пальбе стрелецких десятков на пятьдесят шагов хорошо, если одна пуля вообще попадала в наброшенные на заполненные землёй высокие корзины рогожи, а в намалёванные на них углём круги диаметром с человеческую голову угодили всего семь раз. Из полутора тысяч! Так-то палили «куда-то туда», направляя пищали в нужную сторону. Возможно, по большой и плотной толпе попадали бы чаще, да и дистанция около сорока метров для тяжёлых гладкоствольных карамультуков — это серьёзно. Даже в двадцать первом веке не каждый охотник из относительно современной двустволки и с нормальным порохом в патронах, сумеет точно попасть в мишень. Но эти-то — относительно профессиональные вояки, и вдруг так оплошали. Да ещё на царских глазах… Эх!
Чуть улучшили настроение стрелки из служилых дворян. Вызвалось стрелять их около трёх десятков, каждый со своим оружием, и палили в цель они поодиночке. Двадцать один человек угодили в рядно, из них ровно дюжина попала в чёрные круги по разу, а рослый русобородый парень примерно моего возраста — в смысле, возраста царя Дмитрия Рюриковича, а не пенсионера Дмитрия Умнова — из длинноствольного ружбая явно азиатского вида умудрился поразить круг тремя выстрелами подряд. Правда, две пули попали ближе к краю, но третья угодила точно туда, где на лице условного противника должна находится переносица. Вот это я одобряю, такой хокк… биатлон нам нужен! Даже очень нужен!
После окончания всех показательных выступлений воеводы устроили торжественное — в своём понимании прекрасного — прохождение войска и построение оного для подведения итогов. Пришлось, немного покривив душой, объехать строй верхом, надрывая горло в похвалах: нет, надо хотя бы жестяные рупоры вводить, раз уж до мегафонов и аудиоколонок с микрофонами здесь технический прогресс пока не дошёл! Подарил воеводам по сабле — не особо разукрашенные, но зато из собственных царских рук: на Руси в эти времена такое ценят. Не зря поговорка о том, что дорог не подарок — дорого внимание — появилась ещё до Петра Первого. Ещё три сабли — чуть попроще отделкой и три турецких саадака с луками получила полудюжина наиболее себя показавших дворян-кавалеристов. Все пушкари получили по новой шапке с беличьими околами, а пушечные мастера и меткие наводчики — ещё и по отрезу чёрного иноземного сукна для пошива кафтанов. Стрельцам велел выдать по алтыну: мужики всё же старались, а алтын сейчас — неплохая сумма для простолюдина. Метким стрелкам-помещикам также досталось по шапке и по полтине денег каждому — с шести рублей казна не обеднеет, если что — на пирах с боярами немного сэкономлю.
Ну, а лучшего по результатам сегодняшнего «военно-спортивного праздника», того самого «снайпера», исхитрившегося трижды поразить «лицо врага», я, как писали некогда дореволюционные газеты, «высочайше удостоил личной беседы».
— А поведай мне, кто ты таков, добрый молодец? А то лицо твоё вроде бы видел, а как звать — не припоминаю? — Конечно, я-Умнов видеть молодого человека нигде не мог, а вот из остатков памяти меня-Рюриковича смутно знакомый образ всё-таки всплывал.
— Сотник я войска твово, Царь и Великий Государь Димитрий Иоаннович! Филипко Пашков, сын Иванов, из Епифань-крепости. О прошлом годе под твоей, Великий Государь, рукою под Москву хаживал.
— А лет тебе сколько, Филипп Иванович?
— Двадцать третье идёт, Великий Государь, Господним попущением!
— Метко в цель попадаешь. Молодец. Где научился?
— Так батюшка покойный всему обучил. Он-то сызмала в книге Государева разряда вписан, и Великому Государю Иоанну Васильевичу служил, и брату твому старшому Великому Государю Фёдору Иоанновичу. Места наши порубежные, у нас ведь спать ложись, да за саблю держись: того и гляди, бусурманы наскочут. Вот и приходится выучиваться ратному делу. И пищалька турская — батюшкино наследство, она ему после раздуванивания [154] в восьмисятом годе [155] досталась.
— Славно батюшка твой тебя обучил. Руси меткие стрелки нужны. Передай ему мою царскую благодарность.
— Так ведь помер он, Великий государь!
— Худо. Прости, Филипп Иванович, не знал я о том. А матушка жива твоя? Жена, дети есть?
— Благодарствую, Великий государь! И матушка, слава Господу, жива, и супругой Всевышний наградил, и детишками. Трое их у меня: Афоня старшенький, да дочек двое. Был ещё меньшой, Иваном окрестили, да Господь прибрал младенчика. — Сотник истово перекрестился, крепко вдавливая двуперстие в лоб, грудь и ключицы.
— Добро, коли так. А пойдёшь ко мне в новый полк служить, Филипп Иванович? Станешь мне стрелков учить, как тебя самого выучили и ещё лучше. Пока с наследственным ружьём, а потом, даст бог, всех перевооружим кой-чем получше. В чинах пока не повышу, но жалование в новых полках будет побольше, и за обучение награды будут. Да ещё и семью под Москву перевезёшь: не дело, когда живут наособицу — ну, если, конечно, муж не в походе. Согласен ли?
Сотник бухнулся на колени:
— Согласен, Великий Государь Димитрий Иоаннович! Всё по воле твоей — исполню!..
…А вот найти человека, принёсшего в начало семнадцатого столетия песню, написанную в двадцатом, в этот раз не удалось.
Стрельцы отыскали тех двоих, чьи голоса, распевавшие «А ты меня не спрашивай…» пробудили меня раним утром. Молодые, лет около двадцати, ездовые из моего же, сиречь, царского поезда, служащие при Конюшенном приказе, только один постоянно живёт в Больших Лужниках, а второй — в Овчинной конной слободе и пересекаются они друг с другом в основном во время таких вот больших поездок. Да, песню эту пели, когда возвращались с лошадьми с ночного на лугу у берега здешней реки Сосны. Потому как согрешили бражкой по малости и душа требовала развернуться, а потом обратно свернуться. Виноваты, царь-батюшка. Песню услыхал тот, который из Лужников. От кого услыхал? Не припоминает, тоже выпимши был. Но не так давно. Да эту песню кто только не поёт из тех, кто при Конюшенном приказе обретается, потому как дюже душевно и для нашего дела по сердцу. Почему про Царьград пели? Да Господь ведает, так песня сложена. Берлин? Не знают никакого Берлина. Царьград — знают, сказки про него оба в детстве слыхали. Как так — турки там? И турок не знают, им все басурмане одинаковые,
