Узнав об этом, импульсивная, ненадежная, крикливая и в конечном счете искупившая все своей мученической кончиной в ленинских лагерях председатель партии Спиридонова ринулась к Большому театру и потребовала, чтобы ее арестовали вместе с делегатами съезда.
Большевики с готовностью пошли Спиридоновой навстречу.
И с тех пор до казни Спиридонова лишь меняла тюрьмы и лагеря.
Убийство Мирбаха Ленин, неизвестно, знавший ли о нем заранее или только подозревавший, что оно случится, использовал на триста процентов.
По всей стране прокатилась волна арестов эсеров. Их отряды были разоружены, а так как мятеж был подавлен в первые же дни и сами мятежники о нем и не подозревали, лишь в некоторых городах эсеры сопротивлялись. Их расстреливали.
После убийства Мирбаха большевики правили страной без союзников, оппозиции и соперников. Вплоть до конца 80-х годов.
Жена будущего члена Политбюро, а в те дни одного из вождей партии Отто Куусинена, вспоминала:
«На самом деле эсеры не были виновны. Когда я однажды вернулась домой, Отто был у себя в кабинете с высоким бородатым молодым человеком, которого представили мне как товарища Сафира. Когда он ушел, Отто сказал мне, что я только что видела убийцу графа Мирбаха, настоящее имя которого Блюмкин. Когда я заметила, что Мирбах был убит левыми эсерами, Отто громко рассмеялся. Несомненно, убийство было только поводом для того, чтобы убрать левых эсеров с пути, поскольку они были самыми серьезными оппонентами Ленина».
Когда мятеж был подавлен, в Германию приехал нарком торговли Лев Борисович Красин, один из наиболее талантливых и порядочных людей в Советской России. По словам сотрудника посольства, Красин «с глубоким отвращением сообщил, что такого глубокого и жестокого цинизма он в Ленине даже не подозревал». А в день убийства Мирбаха Ленин, по словам Красина, «с улыбочкой, заметьте, с улыбочкой, заявил: «Мы произведем среди товарищей эсеров внутренний заем… и таким образом и невинность соблюдем, и капитал приобретем».
Но одну ошибку Ленин все же совершил.
И роковую.
После завершения разгрома левых эсеров он счел опасность, исходившую от левых коммунистов, в первую очередь от Дзержинского, Пятакова и Бухарина, сошедшей на нет. Левым коммунистам, врагам Брестского мира, отныне не с кем было объединяться. А без помощи эсеров они были бессильны.
Но речь шла не просто о левых коммунистах, а об оппозиции Ленину, в которой объединились демократы вроде Красина и террористы, подобные Дзержинскому.
Ленин использовал в своих интересах и в интересах своей власти и власти своей партии убийство Мирбаха. Опыт государственных заговоров, в которых так славно можно использовать мятежных эсеров, копился среди радикальной оппозиции. Для нее Ленин не был иконой, а казался лишь надоевшим доктринером и диктатором. На это место были желающие.
* * *
В Москве гремели пушки — большевики расстреливали редкие очаги сопротивления эсеров.
Коля Беккер ушел из отряда Попона сразу после приезда туда Дзержинского. Он не получал никаких указаний на этот счет, но атмосфера в отряде была ему не по душе.
Он не хотел лишних вопросов, и, слава богу, Блюмкин, одержимый манией величия, никому не говорил, что убил посла не он, а красивый молодой человек, большевик, родом из Крыма, обладатель нескольких имен.
Никто Колю не задерживал — уйти из штаба эсеров было просто.
Он сел на трамвай и поехал в центр, он хотел рассказать обо всем Нине — человеку нужно исповедаться. Но ее не было, зато Фанни оказалась дома.
— Что случилось? — спросила она. — От тебя пахнет порохом.
— Ну я нюх у тебя!
Фанни, конечно, не ожидала, что Коля заглянет днем, и накрутила мокрые волосы на гильзы от охотничьего ружья — бог знает, откуда она их раздобыла.
Она смутилась и стала выпутывать гильзы из густых упругих волос, халат расстегнулся, и Коля впервые увидел ее небольшую белую грудь с розовым маленьким соском.
Фанни не заметила непорядка в своей одежде, она была встревожена слухами и новостями, перелетавшими через площадь от Большого театра. Интуиция велела ей уходить, пока не дошла очередь и до нее, но она вдруг испугалась, что если уйдет в подполье, то потеряет Колю, разминется с ним. И чтобы не сидеть без дела и не прислушиваться к раскатам шагов судьбы, она принесла от коменданта большой чайник кипятка и вымыла голову.
Коля ворвался, как удар ледяного ветра.
Все было плохо.
Поэтому Фанни не заметила его взгляда. А сказала:
— Запах пороха в меня въелся. Я его, как видишь, отмываю. Ты пришел, чтобы…
Она оборвала фразу, потому что не посмела сказать, что он пришел попрощаться.
Но его ответ был неожиданным.
— Я убил немецкого посла, — сказал он.
Слова для него самого прозвучали впервые.
Фанни сразу поверила ему, но не поняла, зачем большевику убивать немецкого посла.
— У вашего правительства с немцами мир, — сказала она, словно поймав Колю на ошибке, а может, на лжи.
— Это все так сложно… — сказал Коля. — Наверное, меня ищут. Меня наверняка ищут.
Фанни вырвала из волос последние гильзы и приказала:
— Отвернись.
Коля отвернулся.
Он слышал то, чего слух не должен был уловить, — как опустился на одеяло халатик, как Фанни начала надевать, застегивать лиф.
И тогда он резко обернулся.
Фанни увидела в его глазах нечто, испугавшее ее.
— Коля, — попросила она. Именно попросила. — Отвернись, хорошо?
Он сделал шаг к ней.
Фанни стояла обнаженная до пояса, в простых белых панталонах до колен, в упавшей руке она держала лифчик.
— Ты забываешься, — сказала Фанни, когда он протянул руки, чтобы ее обнять.
— Пожалуйста, — умолял ее Коля. — Ты должна понять… мне никто не нужен, кроме тебя.
Она отступала, но отступать было некуда — сзади была лишь кровать.
— Тебя ищут? — сказала она. — Это правда, что тебя ищут?
Он ничего не ответил, он не мог ответить, потому что возбуждение, охватившее его, не было похотью. В нем противоестественно (а впрочем, что мы знаем о естественности чувств!) соединилась нежность к Фанни, желание обнять это нежное беззащитное тело, и желание спрятаться от ужаса, владевшего Колей, в чем он сам не отдавал себе отчета.
— Я люблю тебя, — сказал Коля. — Ты знаешь. Только не отказывай мне, не смей…
Она уперлась ему в грудь локтями, стараясь разорвать кольцо жадных рук, но сопротивление Фанни было половинчатым, обреченным на поражение с первой же секунды.
И когда он упал вместе с ней на широкую гостиничную кровать, она вдруг сказала:
