С моего языка уже срывался вопрос, как это он в бою командует тачанками на основе учения об анархии, и стоило немало сил сдержаться. В деле руководства свободными личностями я, действительно, профан. Вот строевой устав – это дело другое.
Про полковников больше не говорили, но я понял, что Упырь согласен на обмен. Теперь я склонен был откланяться, но он внезапно переменил тему и спросил, не я ли теперь командую Сорокинским отрядом.
Я пояснил, что командую одной из рот, о прочем же распространяться не стал. В конце концов, я был не на допросе. Но больше об отряде Упырь не расспрашивал, а задал куда более неожиданный вопрос – на что рассчитывает Барон, ведя наступление в Таврии.
Вопрос честный, что и говорить. Я попытался также честно ответить, упомянув земельную реформу, помощь Франции и потенциальных союзников – поляков, украинцев и самого Упыря.
Упырь тут же весьма кисло высказался о земельной реформе Барона и добавил, что земля и так принадлежит крестьянам, а по поводу союзников отметил, что Барон здорово ошибся. И он, Упырь, весьма удивлен тем, что крымские газеты пишут о каком-то союзе между ним и Бароном. Я прокомментировал, что такие публикации нужны не ему, а публике, да и, возможно, господам краснопузым. Он хмыкнул: махновцы в своей газете до таких методов не опускаются. Затем внезапно вновь изменил тему и заговорил о Якове Александровиче.
Упырь назвал Якова Александровича самым способным полководцем у Барона и полюбопытствовал, правда ли, что наш командующий заявлял о своем желании стать вторым Махно. Я ответил, что лично от него слышать не приходилось, но, насколько мне известно, Яков Александрович, действительно, считает его, Упыря, необыкновенно талантливым военачальником, впервые понявшим, как надо воевать на нашей проклятой гражданской войне.
Упырь покивал, похоже, весьма этим утешенный, м спросил, согласен ли я с этим мнением.
Я сказал, что, если не учитывать личный момент, вполне с этим согласен, особенно же высоко ценю изобретенную им тактику боя пулеметных тачанок.
Упырь категоричкски возразил против авторства этой тактики, сославшись на какие-то народные, чуть ли не запорожские боевые традиции, а затем попросил объясниться про «личный момент».
Мне не хотелось отвечать, но вопрос был задан, и я, стараясь не давать волю эмоциям, напомнил, что сделали махновцы с нашим госпиталем в Екатеринославе.
Упырь вспыхнул, но сдержался и упомянул каких-то бандитов и мародеров, которые были тогла же расстреляны. Тут уж я завелся и напомнил его приказ не брать в плен офицеров. Напомнил о разграбленных поездах, об «очистке» взятых городов, напомнил о Волновахе.
Упыря задергало. Он почему-то перешел на шепот и сказал, что не белогвардейцам предъявлять ему претензии. И тут лицо его покраснело, и дальше он почти криком перечислил одну за другой несколько совершенно неизвестных мне фамилий. Наверное, это были его друзья или земляки, но пояснять он ничего не пытался, лишь спрашивая «а этот?… а этот?». Он упомянул о двух своих братьях, как я понял, младших. Об их гибели мне было известно, но он назвал село Ходунцы, где убили одного из них, и вспомнил бой под Ходунцами в октябре 19-го. Да, его брата уложили, похоже, мы, сорокинцы.
Признаться, если бы Упырь упрекнул нас в том, о чем трубила все эти годы красная РОСТА – в грабежах, погромах, расстрелах, – я бы ему не очень поверил. Но этот перечень имен производил впечатление. Ему было из-за чего воевать с нами. Впрочем, как и нам с ним. И убедить друг друга мы ни в чем не смогли.
Поняли это мы одновременно. Упырь замолчал, постепенно успокаиваясь. Лицо его вновь обрело прежнюю желтизну, он даже попытался улыбнуться, хотя удыбка получилась больше похожей на оскал. Затем он вновь заговорил, заговорил негромко, глядя куда-то в сторону.
Он начал с того, что мы, белые, не понимаем смысла этой войны. Что надо быть сумасшедшим, чтобы сейчас призывать к возвращению царя. Предупреждая мое возражение, он напомнил фразу о «Хозяине» Земли Русской из манифеста Барона и предложил мне подумать о том, сколько новых штыков эта фраза дала Рачьей и Собачьей, да и его собственной махновской армии.
Тут он был прав, и спорить не приходилось. Да я и не спорил.
Затем он заговорил о себе. Он заметил, что напрасно его считают выдающимся полководцем. Он не полководец, не военный и, вообще, человек малообразованный. Его образование – десять лет тюремной камеры. Зато он, действительно, понимает эту войну, и сила его не в тачанках, а в поддержке крестьян. Он не верит ни одной политической партии, потому что все эти партии пытаются под любыми предлогами грабить деревню. И поэтому он выдвигает идею вольной федерации свободных общин. Крестьяне понимают его, поэтому он, Упырь, действительно непобедим. А мы, белые, с его точки зрения, – ожившие мертвецы, пытающиеся вернуть то, что сгинуло навсегда.
Я слабо разбираюсь в идее федерации общин, но в одном правота Упыря бесспорна: и мы, белые, и господа краснопузые привыкли видеть в пейзанах только покорное пушечное мясо. И вот это мясо заговорило устами Упыря и предъявляет счет и нам, и красным.
Я лишь заметил, что его тачанкам не удержаться против Рачьей и Собачьей. Господа большевики прости задушат его свободную федерацию. Затопчут. Зальют кровью. Они умеют воевать – сто к одному.
Упырь не возразил. Из его молчания я понял, что большевики заботят его, действительно, больше, чем Барон. Но говорить со мной об этом он не хотел.
Разговор пора было заканчивать, и я попросил показать мне перед отъездом двух пленных полковников, чтобы я мог сослаться на виденное своими глазами. Упырь кивнул и вдруг спросил, неужели такие, как я, верят в победу Барона. Я задумался, не желая отвечать лозунгом, а затем ответил, как мог. Воюю я не за Барона, а против господ большевиков, поскольку считаю их победу гибелью для страны. И воевать буду до конца. Даже без всяких шансов на победу.
Упырь встал, и я подумал, как мне поступить, если он подаст мне руку. Пожать его руку я бы не смог. Понял ли он меня, или его обуревали такие же чувства, но мы лишь кивнули друг другу.
За порогом меня ждали двое «хлопцев», которые без особых слов отвели меня в какую-то хату, где накормили обедом и предложили самогона. От самогона я отказался, а обедом брезговать не стал, тем более, что кормили у Упыря не в пример Барону. Потом меня снова отвели в пустую хату с единственным табуретом и предложили подождать. Я постелил «Голос махновца» прямо на глиняный пол и решил подремать, но тут дверь отворилась, и появился господин Зеньковский. На этот раз обошлось без интереса к моей шпионской работе и запугиваний упырьским взглядом. Он лишь заявил, что «штаб» и «батько» дали согласие на обмен и что нам надо спешить.
