в какой зависимости переплетаются нити, он несмело тронул одну, другую… Срастив их в показавшийся ему правильным рисунок, Мишка вздрогнул, увидев загоревшуюся на месте стыка звездочку. Поняв, что делает все правильно, он улыбнулся и уже смелее принялся плести завораживавшую его паутину, любуясь все новыми и новыми загоравшимися звездочками.
Егоров, наконец натянув найденные Полиной штаны и бросив в сторону топки мокрые лохмотья, бывшие рубашкой, взял вещи для Мишки, протянутые ему Полиной.
— Мне еще рубаху сыщи, и портянки обоим, — попросил он и, обернувшись, наткнулся взглядом на приемного сына.
От увиденного одежда выпала у полковника из рук. Открыв рот, он смотрел, как парень, сидевший возле Ульяны, на глазах старел. По лицу его бродила блаженная улыбка, а пальцы шевелились, словно что-то перебирая. Ставшие черными глаза смотрели на что-то, невидимое для полковника, быстро-быстро двигаясь, точно Мишка переводил взгляд с места на место, за чем-то внимательно наблюдая. Одновременно с тем Ульяна, лежавшая на кровати, выглядела гораздо лучше. Лицо у нее порозовело, расслабилось, острые черты исчезли. Она дышала ровно и спокойно, как дышит крепко спящий человек.
Егоров, крепко зажмурив глаза, потряс головой. Снова взглянул на парня. Мишка уже начал сутулиться, глаза чуть прикрылись одрябшими веками…
— Миша… — тихо, стараясь не напугать, позвал его полковник. Реакции не последовало.
Поняв, что парень его попросту не слышит, он, быстро оглянувшись на рывшуюся в сундуке Полину, шагнул к Мишке и положил руку ему на плечо.
— Миша… — снова позвал он парня и чуть встряхнул его. Мишка вздрогнул и поднял жуткие, невидящие глаза на Егорова. Тот передернулся — было полное ощущение, что парень смотрел куда-то сквозь него, словно он вдруг стал бесплотной дымкой. Неприятное, надо сказать, ощущение. — Миша, довольно… — тихо проговорил он. — Остановись. Хватит. Ступай в комнату, оденься.
Парень, точно просыпаясь, закрыл глаза и тряхнул головой. Оторвал руку от руки Ульяны и, снова потряся головой, открыл глаза. На этот раз взгляд его был уже осмысленным, хотя и по-прежнему… жутким.
— Спасибо, Павел Константиныч… — проговорил он. — Сам бы я не остановился.
Егоров, обернувшись, подобрал с пола вещи и протянул их Мишке.
— Оденься ступай. Домой пора, — напряженно произнес он, оглядываясь на выпрямлявшуюся с найденной рубахой в руках Полину.
Не с первого раза справившись с одеждой и попутно «выпив» растущий в кадке разлапистый жирный фикус, Мишка, поддерживаемый под руку Егоровым, заплетающимися ногами прошествовал мимо любопытных сельчан, низко склонив голову и пряча лицо. Сосредоточившись только на том, чтобы переставлять ноги, он тем не менее улавливал шепотки и тихую речь:
— Малой-то как надралси… И куды тока отец-то глядел? — доносился до его сознания тихий женский голос.
— Да и сам-то, погляди, идет, кренделя ногами выписывает, — поддержала первую вторая кумушка.
— Ну так Константиныч не тока сам идет, еще и малого на себе волочет, — продолжались комментарии в их адрес. — А этот ноги едва передвигает… Спасибо хоть, не с голым задом. И чегой-то Полька их так напоила?
— Да ясно чего: сына они ей сыскали, — понимающе отзывался очередной голос. — Ты бы не налила что ль?
— А ну цыть, бабы! — вмешался знакомый шепелявый бас. — Больно вы умные, как я погляжу! Тока и горазды, что языками молоть. Языки-то без костей, поди! Ясно дело, промерзли мужики, вот и налила по стаканчику для сугрева, а то какжеть? Первейшее энто дело от простуды-то. А малой покамест молод, нету у него на энто дело закалки, вот и развезло пацана с непривычки-то… А вы: «надралси, надралси»… Уууу, языкатые брехушки! — постепенно повышая голос, закончил уж вовсе криком дед Матвей.
Нырнув в свою калитку, Егоров прислонил Мишку к забору, а сам, повытолкав совсем уж обнаглевшую свиту, закрыл калитку на щеколду. Облегченно выдохнув, подхватил вырубавшегося на ходу парня едва не подмышку и поволок к дому.
* * *
Даа, наделал тогда Павка шуму… Землянка-то та немецким схроном оказалась. Фрицы потихоньку оружие старосте и еще парочке уважаемых людей оружие переправляли, а те прятали, для их большого десанта готовили, чтобы сразу немцы могли в спину нашим ударить. И чего только тогда оттуда не повытягивали! Даже десять минометов достали. И документы на старосту и его дружков на немецком…
Это уже ему отец рассказывал. Сам он все самое интересное пропустил — свалился с жесточайшим воспалением легких. Сперва-то его мать лечила, а потом, видя, что сыну с каждым часом становится все хуже и хуже, вызвала неотложку, и Мишку в бессознательном состоянии увезли в госпиталь. Едва откачали… Целых два месяца он там провалялся.
Воспоминания наплывали и уходили, уступая место другим. Наконец более-менее взяв себя в руки, он медленно побрел домой.
На следующий день Михаил спешно вернулся в город.
Но и там покоя ему не было. Его раздражало абсолютно все: любой шорох, любой звук, луна, светившая в окно, ветер… Не в силах уснуть, он, держась за голову, покачивался из стороны в сторону в попытках отвлечься, успокоиться, взять себя в руки. День ото дня ему становилось все хуже. Есть ему не хотелось, а потому о том, что иногда нужно кушать, он вспоминал все реже и реже.
Его физические силы таяли с каждым днем, зато и ярость потихоньку утихала, сменяясь апатией. Вскоре его существование свелось к простейшим действиям: дойти до работы, отработать смену и доползти до дома. Придя домой, он, полностью обессиленный, заваливался на кровать, не имея сил ее разобрать, и отключался до звонка будильника.
Получив зарплату, он привычно отправился в сберкассу — держать дома деньги было опасно. Не дойдя до пункта назначения, он вдруг услышал знакомый голос:
— Михаил Сергеевич! — донеслось сзади.
Ростов обернулся. К нему, махая руками, бежал Федор Иванов.
— Михаил Сергеевич! Подождите!
Вздохнув, он двинулся навстречу бывшему сослуживцу. Федор, буквально налетев на него, схватил его руку и затряс, улыбаясь до ушей:
— Михаил Сергеевич! Я так рад вас видеть! Вы куда пропали? Сказали, что вы ушли из отделения… Скажите, где вы служите? Я тоже перейду к вам! — неровно дыша после пробежки, выпалил Федор. По мере того, как он, все еще продолжая трясти руку Михаила, смотрел на него, его улыбка гасла. — Что с вами, Михаил Сергеевич? Вы заболели?
— Я тоже рад тебя видеть, — едва не силой вырывая свою руку у Федора, слегка улыбнулся Михаил, ощущая давно забытую радость. Но следом возникла тревога, нараставшая с каждым мгновением. Ростов нахмурился: давно он не позволял себе испытывать эмоции, а тут вдруг прорвалось… — С чего ты взял, Федя? Я в порядке.
