И еще. У меня, дружище, похоже, вытанцовывается одна интересная штука. А именно – возможность попасть в более глубокое прошлое, во времена то ли императрицы Елизаветы Петровны, то ли в Смутное время, когда под натиском шведов Россия потеряла все эти места.
Но это чисто теоретически и практикой еще не проверено. Как оно получится, надо будет поглядеть. Только ты, Шурик, пока никому об этом не рассказывай. Нет у меня на этого ни времени, ни сил. Нам с эпохой Николая Павловича дай бог разобраться.
– Ай да Антоха, ай да сукин сын! – восхищенно воскликнул Шумилин. – Да это просто здорово! Если мы наладим с прошлым двустороннее движение, то это будет просто класс! Естественно, что Олегу я об этом пока ничего говорить не буду. Рано еще. Впрочем, как мне кажется, он и так слишком много о нас знает. Как ты считаешь?
– Ну, тут уже ничего не поделаешь, – развел руками Антон, – работа у них такая. Но ведь ты мне не раз говорил, что Олег – порядочный мужик и на подлянку не способный?
– За других мне ручаться трудно. Но моя чуйка опера подсказывает, что он у нас появился не для того, чтобы напакостить. Если бы хотел сделать что-то подобное, то уже сделал бы непременно. В общем, Антон, будем шевелить извилинами…
И еще вот что. Составь-ка ты мне, Тоха, списочек всех необходимых тебе девайсов. Не скромничай и требуй как можно больше. Думаю, что через контору можно получить все, что твоей душеньке угодно будет. Они народ богатый. Все нужное тебе хоть из-под земли достанут.
Посидев еще немного у друга, Шумилин решил нанести визит Ольге Румянцевой и поинтересоваться, как себя чувствует в XXI веке милейший Карл Брюллов. Для того, чтобы своим приходом не застать влюбленных врасплох, он позвонил по мобильнику Ольге и поинтересовался, что купить к вечернему чаю.
Часов в восемь вечера, с тортиком в руках, он появился на пороге ее дома. Ольга была встревожена, Брюллов находился в полной прострации, а в квартире попахивало валерьянкой. Как оказалось, днем Ольга решила сводить своего гостя в Русский музей. Как говорил Виктор Степанович Черномырдин, хотела как лучше, а получилось как всегда.
Поначалу экскурсия по Русскому музею художнику понравилась. Он с удовольствием рассматривал иконы, восхищаясь талантом древнерусских живописцев, их умению отображать суть с помощью цветовой гаммы. В залах, где были выставлены картины предшественников и современников Брюллова, он с нескрываемым интересом обозревал их творения, одобрительно кивая и довольно поглаживая свою рыжеватую бородку.
В зале, где почти полстены было занято его знаменитой картиной «Последний день Помпеи», Карл Павлович с нескрываемой гордостью посмотрел на Ольгу и шепотом поинтересовался:
– Ну, как тебе, нравится?
Ольга ответила своему возлюбленному стихами Евгения Баратынского, написанными по поводу окончания работы над этой картиной:
И стал «Последний день Помпеи»
Для русской кисти первый день…
Брюллов обрадовался, как ребенок, но вскоре улыбка сошла с его лица. Он увидел неподалеку свою еще не написанную картину «Портрет графини Самойловой, удаляющейся с бала у персидского посланника».
Ольга знала о, мягко говоря, странных романтических отношениях художника с Юлией Павловной Самойловой, урожденной графиней Пален. Брюллов, в свое время безумно влюбленный в графиню, уже знал, чем закончился его роман с ней в 1845 году. Поэтому видеть на холсте лицо женщины, так жестоко обманувшей его чувства, Карлу Павловичу было неприятно.
Брюллов немного успокоился в зале художников-передвижников. Многие картины привели его в восхищение. Особенно ему понравились полотна Репина, Сурикова и Верещагина. С большим интересом он познакомился с творениями таких авторов, как Серов и Врубель.
– Непривычно, конечно, но что-то в этом есть, – шепнул он на ухо Ольге.
И вот когда довольный Брюллов направился было к выходу, черт дернул ее сводить его в залы, где расположилась выставка «творений» современных художников-авангардистов. При виде их «шедевров» Карл Павлович потерял дар речи. Он долго стоял посреди зала с открытым от изумления ртом. Потом не выдержал и спросил у Ольги:
– Дорогая, это что такое? Это выставка предметов, изготовленных несчастными, которых лечат в «доме скорби»?
Ольга не успела ему ответить. Стоявший рядом с ними бомжатского вида субъект в замызганной футболке, джинсах с многочисленными заплатками, бейсболке и шлепанцах на босу ногу презрительно взглянул на Брюллова и безапелляционно заявил:
– Это искусство, и стыдно не понимать то, что хотел отобразить современный гений в своих творениях.
– Это – искусство? – дрожащим от ярости голосом спросил художник. – Да это, милостивый государь, просто бездарная мазня человека, не имеющего никакого отношения к живописи.
– Это вы ничего не понимаете в искусстве! – презрительно бросил Брюллову его оппонент. – Вы просто упертый «совок». А современная живопись – это то, что не вмещается в ваших ущербных мозгах!
В общем, все закончилось грандиозным скандалом. Смотрительница музея, уже привыкшая к подобного рода обсуждениям «достоинств» авангардной «живописи», от греха подальше вызвала дежурного полицейского. С большим трудом Ольге удалось разрулить конфликт и увести домой взволнованного и донельзя расстроенного Брюллова.
Выслушав рассказ Ольги, Шумилин лишь покачал головой. Не стоило ей подвергать ранимую душу художника воздействию такого кошмара, коим является современное искусство. А если ему, не дай бог, доведется узнать о деяниях художников-акционистов, прибивающих гвоздями свои гениталии к брусчатке Красной площади… Александр вздрогнул – ведь после созерцания подобного «перфоманса» деликатного и ранимого Брюллова может хватить кондрашка.
– Ольга, – сказал он, – налей-ка нам с Карлом Павловичем чего-нибудь антистрессового. Я знаю, у тебя всегда есть запасец хорошей выпивки. Сегодня у меня выходной. А дела пусть подождут. Устал я от них…
* * *
Прибыв в Петербург, император, не откладывая дело в долгий ящик, вызвал в Зимний дворец генерала Дубельта и с ходу предложил ему: или тот уходит в отставку, или отправляется на новое место службы – в Оренбург. Но шефом жандармов ему уже не быть ни при каком раскладе.
Леонтий Васильевич поначалу разыграл оскорбленную невинность. Он начал было даже «жать слезу» из царя, поминая «честную и беспорочную службу любимому монарху». Но Николай держался твердо. Поняв, что разжалобить самодержца не удастся, усталым голосом Дубельт попросил, чтобы ему дали полную отставку и возможность отъехать в имение жены в Тверскую губернию.
