У нас не было подходящего помещения для содержания арестантов, и я оставил Кузьменко в саду под присмотром двух холмогоровских курсантов — спокойных, уверенных в себе ребят,, которые приветствовали меня без глупого подобострастия, зато тепло и уважительно. На арестанта они смотрели с явным презрением.— слабак!
Я прошел вестибюль и наткнулся на Олега Меерови-ча — психиатр курил папироску в кресле. Увидев меня, он подошел с очень строгим лицом.
— Доброй ночи, Антон! — сказал он звенящим от напряжения голосом.
Я остановился, понимая, что сейчас последует продолжение. Майор тоже притормозил, с любопытством разглядывая забинтованную голову психиатра — позавчера на крыше доктора здорово поцарапало осколками мин.
— Скажите, любезнейший вождь, всех неприятных вам людишек мы будем отправлять в газенваген? Или сразу в Оку? Должен предупредить — сразу в Оку дешевле, а то бюджет на газовые камеры в этом году правительством еще не утвержден!
Меня ужасно коробил этот душный либеральный юмор, которым дед потчевал меня последние дни, но как заставить психиатра заткнуться, я не понимал. Не стрелять же в него, в самом деле? Хотя, признаю, бывали моменты, когда рука сама тянулась к помпе и, чтобы отменить это неверное движение, мне не раз и не два приходилось кусать губы, чтобы опомниться и остановиться.
— Соратник Антон, я вам нужен? —деликатно кашлянул майор, стараясь не смотреть на психиатра. Не хочет, стало быть, присутствовать при назревающей ссоре лидеров Движения.
Пришлось его разочаровать:
— Вы тоже понадобитесь, майор. Мы должны принять решение по добровольцу Кузьменко. И мне хотелось бы выслушать ваши соображения. Как и мнение соратника Ароновича.
Холмогоров насупился, услышав фамилию деда, и мне пришлось представить психиатра поподробнее, чтобы майор и думать забыл демонстрировать здесь свой дурацкий антисемитизм.
— Олег Аронович — комиссар Движения. Специальность — психиатр, может залечить даже разжижение мозга. А еще он очень принципиальный товарищ. Кстати, одинаково метко стреляет с двух рук.
— А-а-а,— промычал в ответ майор Холмогоров. Впрочем, руки доктору не подал.
Аронович бросил на майора презрительный взгляд, но промолчал.
— Соратник Антон! — начал доктор, нависая у меня над головой огромной тушей.— Как, стало быть, комиссар Движения я вам чисто по-нашему, по-комиссарски,советую — остановитесь! Расстрелы только ожесточают людей. Одно дело, когда вы уничтожаете врагов в бою, другое — когда ставите к стенке пленных. А теперь еще, судя по вашим полуночным крикам, и добровольцев навострились пулями воспитывать. Вы растеряете кредит доверия людей еще быстрее, чем получили его. Кстати, и получили вы этот кредит доверия по чистой случайности. Вы — типичный продукт телевизионных технологий, и, если про вас начнут распространять негативную, пугающую обывателя информацию, с вашим Движением будет покончено. Штыком и автоматом рай на земле не построишь!
— Вообще-то задача власти вовсе не в том, чтобы построить рай на земле,— возразил я.— У власти совсем иная цель — не допустить, чтобы жизнь на земле превратилась в ад.
Майор равнодушно выслушал нас обоих, а потом скривил в нехорошей усмешке рот и напустился на «гнилых либералов», которых «в свое время не придушили», и вот теперь из-за попустительства таких, как они, и распустилась в стране всякая подлая дрянь… Тут дед не выдержал и ответил ему, после чего они ; тут же сцепились в словесной пикировке и очень бы-: стро мне надоели.
' На шум в холл вышла Юля Назаретян в белом больничном халате — накануне вечером я передал ей в подчинение сразу десять добровольцев, ухаживать за ранеными и детьми, и Юля с готовностью взялась за эту нелегкую работу.
Сейчас у нее было злое, раздраженное лицо.
— Уважаемые соратники, вы чего тут разорались?
Вы даже контуженых бойцов разбудили, не говоря уже о детях!
Я взглянул на часы: полшестого.
— Да, господа соратники, закрываем дискуссию…
Психиатр достал папиросу, но закурил ее только с третьей или четвертой попытки — у него заметно дрожали руки.
— Через полчаса постройте весь личный состав, не занятый в караулах, на пустыре перед штабом,— приказал я майору, и тот с подчеркнутой готовностью отсалютовал мне кулаком возле правого виска.
Я также акцентированно отсалютовал ему, потом деду и Юлии и пошел на второй этаж — мне нужна была плотная лента ткани, а там после памятного пулеметного обстрела до сих пор валялись изрезанные пулями портьеры.
Доброволец Кузьменко наконец осознал, к чему ему следует готовиться,— когда я пришел за ним в беседку, он поднял на меня свои печальные коровьи глаза и заблажил:
— Не стреляйте меня, люди добрые! Семья у меня
осталась — жена — инвалид и дочка малая… Шесть лет
ей всего! Погибнут они без меня! Не стреляйте!
Я молча взял его за плечо, и он взвизгнул от боли — видно, свело судорогой связанные за спиной руки. Вот такого — то визжащего от боли, то умоляющего, испуганного — я провел его по периметру забора вокруг Штаба, а потом вывел на середину пустыря, где уже стояли, построенные в каре, курсанты-артиллеристы и добровольцы Первого корпуса.
Кузьменко послушно встал на колени, и я завязал ему глаза куском портьеры. Потом достал нож и срезал у него с рукава черно-красную повязку Движения.
— Соратники! — закричал я, демонстрируя всем повязку.— Доброволец Кузьменко этой ночью предал не только нас, своих боевых товарищей. Он предал всех жителей Каширы, доверивших нам свои жизни!
Бойцы стояли недвижимо, но все, как один, повернули ко мне свои головы, глядя на середину импровизированного плаца, где скулил от ужаса доброволец Кузьменко.
Я вынул «Иж» и передернул затвор.
В наступившей тишине стали слышны детские голоса, доносившиеся со второго этажа садика — похоже, мы окончательно разбудили их своими дурацкими криками. Бедные дети, которым не дают поспать разные уроды…
Я не стал затягивать процедуру и зачитал свой короткий приговор:
— Именем Движения! За нарушение присяги! — и трижды выстрелил в землю.
После третьего выстрела я сорвал повязку с глаз Кузьменко и перерезал ножом веревку на его запястьях:
— Ты нам больше не соратник.. Пошел отсюда, чмо!
Кузьменко медленно встал, щурясь по сторонам, потом пошел от меня, осторожно пятясь. Возле строя добровольцев он остановился, потирая затекшие руки, и негромко попросил:
— Братцы, не выгоняйте! Я искуплю! Не выгоняйте!Куда я теперь, а?
Ему никто не ответил, а взгляды бойцов были красноречивее любых слов — внезапно стало ясно, что такое изгнание если и не хуже смерти, то уж точно не лучше.
