И все снова испортил, сразу же совершив ошибку. И не одну ошибку, а две. Много было способов удрать от полицейского, так нет же, мне понадобилось выбрать из них самый театральный; любовь к театральности — главный мой недостаток. Расчет мой был основан на том, что полицейский, будучи человеком, поступит самым естественным образом; но бывает, что как раз тогда, когда вы не ожидаете, человек поступает вовсе не самым естественным образом. Самым естественным на месте этого полицейского было бы преследовать меня по пятам, попытаться выломить запертую дубовую дверь, отделяющую его от меня; пока он будет ее выламывать, я уйду далеко и с помощью ряда успешных переодеваний превращусь в такого роскошного господина, что ни одна ищейка Британии не усомнится в моей чистоте и невинности. Но вместо того чтобы поступить естественно, полицейский поверил каждому моему слову и выполнил мое приказание. И как раз когда я выходил из тупика, очень довольный своей выдумкой, он вынырнул из-за угла и встретил меня наручниками. Если бы я знал, что это тупик… но это не оправдание. Прибыль и убытки — вот что определяет подлинную ценность всего.
Конечно, я негодовал, я клялся, что только что сошел с корабля после долгого плавания, стараясь сбить с толку раба. Но безуспешно: он узнал меня. Тогда я стал упрекать его, зачем он выдал меня. Это не столько обидело, сколько изумило его. Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и сказал:
— Неужели ты думал, что я позволю тебе избежать виселицы? Тебе, из-за которого нас всех вешают? Поди ты!
Они говорили «поди ты» в тех случаях, когда мы сказали бы «не смеши меня», или «мне это нравится!» Странные у них были выражения!
По-своему он был прав, и я не стал спорить. Я не люблю спорить, когда спор бесполезен. И я сказал:
— Тебя вовсе не повесят. Никого из нас не повесят.
Они оба захохотали, и раб ответил:
— Тебя прежде не считали дураком. Так постарайся сохранить свою репутацию, тем более что стараться осталось недолго.
— Моя репутация останется при мне. Еще до завтрашнего утра все мы выйдем из тюрьмы и будем свободны.
Мудрый полицейский поковырял пальцем у себя в ухе, прочистил горло и сказал:
— Да, из тюрьмы вы выйдете и будете свободны, но не здесь, а в подземном царстве дьявола.
Я сдержал свой гнев и равнодушно проговорил:
— Значит, ты действительно полагаешь, что нас повесят через день или два?
— Так я полагал еще несколько минут назад, ибо так было решено и объявлено.
— А сейчас ты полагаешь по-иному, не правда ли?
— Сейчас по-иному. Тогда я только полагал, а сейчас знаю.
Я насмешливо сказал:
— О премудрый служитель закона, снизойди до нас и открой, что же ты знаешь?
— Что вас всех повесят сегодня в три часа дня. Ого, как тебя зашатало! Обопрись на меня!
Мне действительно нужно было на что-нибудь опереться. Мои рыцари не поспеют. Они опоздают по крайней мере на три часа. Ничто на свете не спасет короля Англии! Ничто на свете не спасет меня, что еще важнее, — важнее не только для меня, важнее для народа — единственного народа, готового вот-вот воспринять цивилизацию. Мне стало дурно. Я молчал, мне больше нечего было сказать. Я понял, что имел в виду полицейский: если пропавший раб будет найден, отсрочка казни будет отменена, и казнь совершится сегодня. Ну вот — пропавший раб найден.
38. Сэр Ланселот и рыцари приходят на помощь
Около четырех часов пополудни. Действие происходит возле стен Лондона. Прохладный, сладостный, восхитительный день, полный солнечного сияния; в такой день хочется жить, а не умирать. Кругом огромная, бесконечная толпа; но у нас, у пятнадцати висельников, в этой толпе нет ни одного друга. Как хотите, а мне было больно при этой мысли. Все эти люди — наши враги, и мы, сидящие на высоком помосте, — мишень для их насмешек и злобных выходок. Мы — праздничное развлечение, спектакль. Для дворян соорудили нечто вроде лож, и они уже толпились там вместе со своими дамами. Мы многих из них узнали.
Король доставил толпе неожиданное развлечение. Когда с нас сняли оковы, он вскочил, в своих фантастических отрепьях, с неузнаваемым от синяков лицом, и провозгласил, что он Артур, король Британии, и угрожал всем присутствующим ужасными наказаниями за измену, если хоть волос падет с его священной головы. Как он был изумлен, когда в ответ ему грянул хохот! Оскорбленный в своем достоинстве, он сразу замолк, хотя толпа просила его продолжать, дразнила его мяуканьем, свистом и криками:
— Пусть говорит! Король! Король! Твои смиренные подданные алчут и жаждут мудрых речей твоего ободранного величества.
Но они ничего не добились. Величавый, он неподвижно сидел под градом насмешек и оскорблений. По-своему он был действительно велик. Рассеянно я снял с лица белую повязку и перевязал свою правую руку. Увидев это, толпа принялась за меня:
— А этот моряк, конечно, его министр, — посмотрите, какая у него перевязь через плечо.
Я не мешал им издеваться, пока им самим не надоело, а затем сказал:
— Да, я его министр, я — Хозяин; и завтра вы услышите об этом из Камелота, где…
Я не мог продолжать — так они хохотали. Но внезапно все стихло: появились шерифы Лондона в официальных одеяниях со своими помощниками, — это означало, что казнь сейчас начнется. В тишине было объявлено, в чем заключалось наше преступление, прочитан смертный приговор, затем все обнажили головы, и священник пробормотал молитву.
Потом одному из рабов завязали глаза; палач накинул ему веревку на шею. Между нами и толпой лежала дорога, хорошая пустынная дорога, охраняемая полицией, — как приятно было бы увидеть на ней пятьсот моих всадников! Но нет, это несбыточно. Взор мой скользил по дороге вдаль — нигде никого.
Миг — и раб уже болтался на веревке, — болтался и барахтался, так как руки его и ноги не были связаны.
Снова палач набросил петлю, и второй раб закачался на веревке.
Через минуту в воздухе барахтался уже третий раб. Это было ужасно. Я отвернулся. Когда я опять повернул голову, короля уже рядом со мной не было. Ему завязывали глаза. Я был точно парализован, не мог пошевелить, ни рукой, ни ногой, что-то сдавило мне горло, язык не ворочался во рту. Ему завязали глаза и подвели под петлю. А я все еще не мог стряхнуть с себя страшного оцепенений. Но когда я увидел, что ему надевают петлю на шею, все перевернулось во мне, и я кинулся к нему на помощь. Вдруг мельком я взглянул на дорогу. Боже! По дороге мчатся пятьсот вооруженных рыцарей на велосипедах!
Никогда еще не видел я столь величавого зрелища. Господи, как развевались их перья, как сияло солнце на стальных спицах колес!
