Понимая это, я постарался отгородиться от внешних раздражителей и полностью погрузился в Чехова. Это было, в общем, несложно, Антон Павлович своими письмами как будто затягивал меня в свой мир, эпоху суетную, противоречивую, но все-таки не такую сумасшедшую, как наша.
Людей, подобных ему, в реальной жизни я не встречал. Его жалобы на собственную лень были трогательны, а альтруизм граничил с чудачеством. Однако, подозревать его в неискренности у меня не было никаких оснований: поздние разговоры о том, что письма он писал в расчете на историю, не имеют, на мой взгляд, под собой никакой почвы. Популярность к нему пришла не сразу, а довольно поздно, после тридцати лет, да и не рассчитывал он, что его книги надолго переживут его земное существование. Он даже как-то Бунину сказал, что его забудут уже через семь лет после смерти.
Пока я, практически безвылазно, пребывал в конце девятнадцатого века, мои «сокамерники» наслаждались обществом друг друга. Похоже было, что Ольга по-настоящему влюбилась в Гутмахера. Для меня в этом было много странного и первое — разница в возрасте. Сейчас, правда, сделалось модным выбирать объекты любви не среди ровесников, но разница почти в сорок лет была слишком велика. Как-то, когда Ольга мылась за ширмой и нас не слышала, я спросил об этом у Аарона Моисеевича.
— Формально вы правы, — согласился он. — Но у мужчин и женщин разные биологические особенности. Повышенная сексуальность у нас обычно бывает в возрасте от восемнадцати до двадцати восьми лет, а у женщин наступает после тридцати. В Олином возрасте девушкам интересен не, как вы это называете, секс, а романтика отношений, прелюдия любви, чего молодые люди, захваченные собственными страстями, как правило, дать им не могут. Вы слышали от женщин эпитет в адрес мужчин: «грязное животное»?
— Слышал, и не только этот.
— Так вот, мы в юном возрасте не грязные, а страстные животные, не умеющие или не знающие, как совладать со своими страстями. У меня, к сожалению, их осталось мало, но всего остального в избытке, так что несколько лет, пока Олюшка не повзрослеет, я ей подойду больше чем, извините, Алеша, вы.
— А перспектива, что будет через несколько лет?
— Так далеко я загадывать не берусь, — задумчиво произнес Гутмахер и покосился на закрывавшую умывальник занавеску. — Но, в любом случае, надеюсь, общение со мной принесет Оле пользу.
Это было бесспорно, и я не стал углубляться в скользкую тему.
— О чем шепчемся? — поинтересовалась девушка, появляясь перед нами.
— Алеша переживает, что у нас с тобой большая разница в возрасте, — просто ответил Гутмахер.
— Да? — удивленно протянула девушка. — А сколько тебе лет?
Я видел, что Аарону Моисеевичу не хочется отвечать на этот вопрос, но он преодолел себя:
— Шестьдесят один год.
Ольга задумалась, наморщив лоб и подняв глаза к потолку. Я догадался, что она подсчитывает разницу в возрасте. Мы оба ждали, что она скажет.
— А ты хочешь на мне жениться? — совершенно не к месту спросила она.
— Я, я, конечно, хотел бы, то есть, хочу, но Алеша, в общем-то, прав… — замямлил Гутмахер.
— Хочу быть профессоршей! — заявила девушка, капризно надув губки. — Хочу за тебя замуж и хочу венчаться в церкви!
— Конечно, если ты хочешь… то есть, согласна, — поправился он, — я буду безмерно счастлив, правда, я агностик и не принадлежу к какой-либо церкви…
— Что такое агностик? Голубой, что ли?
— Это значит неверующий, — упрощенно объяснил я.
— Ну и подумаешь! А ты получишь Нобелевскую премию? Представляешь, я познакомлюсь со шведской королевой! — сообщила она мне. — А она молодая?
Увидев, что разговор приобретает сумбурный и неуправляемый характер, я потерял к нему интерес и вернулся к Чехову, а «молодые» весь вечер строили планы на будущее, и жена будущего лауреата уже активно тратила миллионную премию Шведской академии.
Однако, милиция пока и не думала оставить нас в покое. Каждое утро на место одной смены из трех человек заступала следующая. После попытки Семенюка притырить ценности и произошедшей с ним неприятности новые агенты по дому не шарили, вели себя вполне корректно и очень настороженно. Создавалось впечатление, что они о чем-то догадываются.
Я уже начал втягиваться в «камерную» жизнь: много спал, не спеша, читал письма Чехова, и единственное, что меня угнетало — это мысль, что они скоро кончатся. К сожалению, Антон Павлович прожил всего сорок четыре года и очень многое не успел.
— Ну, и как вам Чехов? — как-то поинтересовался Аарон Моисеевич, ненадолго отлипнув от своей возлюбленной.
— Он великолепен, — искренне ответил я.
— Вы так считаете, — немного удивился ученый. — Мне казалось, что молодое поколение русскую классику не жалует.
— В каждом поколении есть всякие люди. В вашем тоже о существовании самого Чехова многие не догадываются, — не очень любезно ответил я.
— Ваша правда, — легко согласился Гутмахер, — отморозков, как теперь говорят, у нас в стране хватает.
— Между прочим, Чехов писал кому-то из друзей, что в России нормальных людей один на десять тысяч.
— Круто, — задумчиво сказал Гутмахер, уже успевший нахвататься у Ольги молодежных словечек. — Сейчас, пожалуй, нормальных людей стало больше, чем в те времена. Впрочем, «норма» — понятие относительное. Тогда страна была поголовно безграмотная, сейчас поголовно грамотная, а процент умных и глупых принципиально не изменился. А вам в восемнадцатом веке встречались выдающиеся люди?
— К сожалению, нет, я ведь там жил в глухомани, а в Петербурге мне было не до того — жену спасал. К тому же рассвет культуры наступил после появления Пушкина, а я его видел только в младенчестве.
— Вы, Алеша, не совсем правы, в то время были уже Карамзин, Державин, Крылов, Фонвизин, Радищев. Мне бы было весьма любопытно с кем-нибудь из них побеседовать, особенно с Карамзиным.
— А я бы лучше пообщался с Чеховым.
— И что вам мешает? Опыт приспосабливания у вас уже есть, даже внешность у вас несколько старомодная, простите старика за бестактность…
— Мешает разница в сто с лишним лет и милиция.
— Это решаемые проблемы.
— Как это решаемые?! — воскликнул я.
— Что случилось? — поинтересовалась любопытная Ольга, высовываясь из-за импровизированной ширмы.
— Аарон Моисеевич обещает отправить меня в девятнадцатый век, — ответил я.
— Ну и отправляйся, — ничуть не удивившись, посоветовала девушка. — Чего тебе здесь с нами киснуть.
У меня, признаюсь, от удивления едва не отпала челюсть. Против меня созрел заговор, о котором я даже не догадывался.
