От этих известий я очень расстроился, и разболелась голова. Тут ко мне подошел тот самый мой сосед. Взял стул здоровой рукой и подсел к койке.
— Ну что, лейтенант? Как там оно? Ну, давай знакомиться: я — Петр Михайлович Магашов, подполковник. — сказал он и подержался за мою руку своей здоровой.
— Свешников Владимир Анатольевич, лейтенант. Встать, уж извините — не могу.
— Да брось ты! У нас здесь все равны. Где служил и кем?
— В Севастополе, сначала в 3-й Черноморской бригаде морской пехоты, а потом ее переименовали в 7-ю гвардейскую горнострелковую бригаду. Служил там командиром сначала простого взвода, после окружения — гранатометного взвода, а потом стал командиром роты.
— Понятно, слышал я про вашу бригаду — вы же отход прикрывали в сентябре, когда Севастополь оставляли.
— Ага. Прикрывали.
— Как же ты вырвался? В тамошнем деле, говорят, вся бригада полегла. Даже знамя не спасли.
— Это точно? Я не помню, как вырвался, но кажется, я не единственный кто оттуда спасся. Жалко, конечно, что знамя не спасли — бригаду расформируют. А вы где служили?
— Я был начальником штаба 378 мотострелковой бригады, что полегла возле Бахчисарая. Тоже пробивался из окружения, и вот ранило. А тебя как зацепило?
— В общем, когда от моего батальона осталось всего пятнадцать человек, нас зажали в скалах Фиолента, на береговой полосе, америкосовские горные стрелки. В общем, я остался один из офицеров — все остальные погибли. Они нас сначала закидывали гранатами сверху — зассали к нам лезть, а потом все-таки решились, после того как нас обработали вертушки. Короче говоря, мы с ними в рукопашную сходились даже, и через два часа остался один и отступал вплавь. Тут-то меня и зацепило. А дальше плохо помню. Знаю, что попал к партизанам, а те отправили сюда.
— Понятно. Судя по тому, что к тебе особое внимание со стороны персонала — рана у тебя серьезная. Но ты счастливчик, не каждому бы такое удалось. Сколько же тебе лет?
— Двадцать два года.
— А по тебе не скажешь — уже вон и седина на висках пробиваться начала. Видать хлебнул ты своего, пацан.
— А я и не знал, что седина на висках.
— Слышишь, Володя, а ты женат? Детишки?
— Нет, уже нет.
— В смысле?
— Жена была беременной и погибла при бомбежке.
— Извини.
В этот момент вошла в палату Лена пришла пора уколов. Магашов встал и, поставив стул на место, сел на свою койку. Она мне сделал укол, потрогала рукой лоб, нет ли температуры. Хрупкая девичья ладонь была прохладной и шершавой немного, скорее всего кожа шелушилась от слишком частой обработки рук дезинфицирующими растворами и от частого контакта с хлоркой. Она сделала небольшой нагоняй Магашову за то, что он со мной разговаривает, а мне нельзя и слова произносить.
— А для вас хорошие новости, сегодня заведующий на пятиминутке сказал готовить вас к выписке.
— Это значит, я в Москву поеду?
— Лежите и молчите — вам нельзя разговаривать. Да, вы поедете в Москву.
— Я всегда хотел попасть в Москву.
— Ну, какой же вы непослушный. Вот поедете и увидите. Даже на Красной площади побываете. Ну, все, я побежала, сейчас уже сменщица придет.
С этими словами она упорхнула в коридор. И я задумался — значит, дела не так уж и плохо идут! Раз уже решились на транспортировку в Москву. Не знаю, что мне медсестра вколола, но буквально через полчаса свалился в глубокую яму сна.
Я сижу на пляже в Любимовке. Рядом стоит бутылка пива. На покрывале лежит девушка в раздельном купальнике лицом вниз, голова накрыта полотенцем. Возле моря с лопаткой и ведерком копошился какой-то мальчик-карапуз в одной панамке. Море лениво накатывала свои волны на песочный берег, солнце палило нещадно. И тут девушка поворачивается — это Оксана. Она крикнула малышу, чтобы он игрался возле нее и тот послушно подбежал к ней, сел на песок и начал в нем копаться совочком. Я почему-то почувствовал, что это наш ребенок. Прилег на бок, опершись на левую руку. Провел ладонью по Оксанкиной спине, но вместо того, чтобы почувствовать ее горячую кожу спины, меня обжег почти арктический холод. Жена повернулась ко мне, посмотрела молча в глаза и поцеловала.
— Вот видишь, котик, какой у нас с тобой малыш мог бы быть? Посмотри, он так на тебя похож.
— А почему мог бы?
— Ты разве забыл? Я погибла. А он был во мне.
— Да нет, вот ты, а вот он. Я что-то не понимаю.
— Любимый, ты не путай сон с явью. Мы оба тебя очень любим, мы будем вместе, но еще очень не скоро. Кстати, завтра ты поедешь в Москву — ты не забудь взять адрес твоего соседа — он тебе может пригодиться, чтобы выполнить твою главную задачу.
— Хорошо, малышка, возьму. Оксана, мне очень тебя не хватает. Я люблю тебя.
— Я знаю, любимый. Сама не могу смотреть, как ты мучаешься. Если бы только могла, давно уже была б с тобой, чтобы заботиться о тебе, ухаживать. Ты ведь сейчас такой беспомощный.
— Вот только жалеть меня не надо — уж как-нибудь выкарабкаюсь.
Неведомая сила вдруг заставила меня встать с покрывала и пойти в море. Зашел в море уже по колено и обернулся. Оксана подозвала малыша к себе, поправила ему панамку и вытирала щеки. Вдруг появился самолет и послышался свист падающей бомбы. Я кричу им, но не могу сдвинуться. Раздался взрыв, отвернулся на мгновенье — от того места, где была Оксана с ребенком осталась глубокая дымящаяся воронка. Опять закричал и закрыл глаза. Вдруг дно ушло из под ног, очутился уже в море среди плавающих трупов, возле скал Фиолента. На мне пропотевший, грязный, выцветший и прожженный камуфляж. В руке АКС с последним рожком. Плыву подальше от берега и еще стараюсь отстреливаться. Вдруг в меня попадает пуля и, закричав, погружаюсь под воду.
Открыл глаза — я лежу в палате. Уже глубокая ночь. Это сон! Слава Богу, что это сон! Так, Володя, а ну-ка спать. Попробовал заснуть опять, в принципе, получилось.
Конец октября в Краснодарском крае в этом году выдался дождливым, уже ночью было холодно. Тоскливые дождевые тучи уходили куда-то в сторону Крыма, Севастополя, наверное. Да, с этим городом меня теперь многое связывает. Можно сказать кровная связь. Там у меня похоронена жена с неродившимся ребенком, погибли многие друзья, подчиненные, причем не самые плохие ребята. Сам здесь кровь пролил, а теперь лежу и, уставившись на серое рассветное небо в окне палаты, жду, когда наступит девять утра. В это время меня выпишут и на машине скорой помощи отвезут в Адлер, в аэропорт, где самолетом отправят в Москву. А уж в первопрестольной либо вернут к нормальной жизни, либо я на всю оставшуюся жизнь останусь инвалидом, который прикованный к постели. Не помню, где читал, но, в общем, по американской концепции, им выгоднее из солдата сделать инвалида, чем просто убить. Ну, во-первых, во время боя, когда солдату отрывает ступню или ногу, то на его транспортировку в тыл отвлекается как минимум еще два-три человека. Во-вторых, в психическом и психологическом плане солдат-инвалид, чувствуя свою неполноценность, пополняет ряды умалишенных или калек, которые своим видом показывают мирному населению, что могут враги сделать. В-третьих, в экономическом плане: государство тратит гораздо больше средств на лечение, реабилитацию и всякие пособия по инвалидности и льготы, чем на похороны. Поэтому у американцев не все противопехотные мины рассчитаны на убийство, а на приведение тебя в состояние калеки-инвалида. Хотя теми же американцами была создана Декларация о запрещении противопехотных мин, но они у них остались на вооружении только под другим названием. Например, как кассетные мины малой мощности. Они имеют форму листка, допустим, в общем, во время бега в атаке вы их не заметите на земле. И когда наступите, вам оторвет ногу всего лишь щиколотку. Но и наши научились обманывать. Если обнаруживалось, что американцы разбросали «лепестки», то вперед запускается либо танк, либо БМП. А пехота выстраивается гуськом и бежит по следу бронетехники. Потому что взрывчатки, что находится в таких минах, мало чтобы разрушить трак. Их еще разбрасывают с вертолетов или самолетов в глубоком тылу. Вот это самое худшее. Потому что частенько страдает мирное население. На некоторых есть самоликвидаторы с временным таймером, по которым мы частенько определяли предположительное время наступления пендосов.
