Мне ничего не осталось делать, как пожать плечами.
– Не можете догадаться? – радостно сказал он и хлопнул в ладоши. – Не можете? Сдаетесь?
– Сдаюсь, – сказал я.
– Ну так вот, – сказал он торжественно возбужденный. – Вы видите то, что до вас видели только два человека я и еще один, и этот один был не кто иной, как сам Гениалиссимус. Это он перед последним отлетом в космос посетил мою лабораторию и стоял на том же самом месте, где сейчас стоите вы.
– Неужели лично Гениалиссимус? – переспросил я и отступил на шаг в сторону.
– Да, именно он, именно лично. И знаете почему? Потому что я сделал самое величайшее в истории человечества открытие. Я изобрел… Впрочем, смотрите. Вы видите эту ранку на моем пальце? Это я сегодня порезался разбитой пробиркой. А теперь смотрите, я беру одну только каплю моего самогона, смазываю ранку, и вот, видите, она вся затянулась, исчезла. Теперь-то вы понимаете, что это такое?
– Эликсир жизни! – закричал я, пронзенный догадкой.
– Вот именно, эликсир жизни! – хлопнул меня по спине профессор. – Или, как я его назвал, НБГ – Напиток Бессмертия Гениалиссимуса.
Я так ошалел от того, что услышал, что больше уже не воспринимал никаких объяснений и, по сути дела, даже ничего не запомнил. Помню только, что профессор говорил мне, будто в организме человека есть какие-то два вида то ли какой-то жидкости, то ли чего-то еще, что он условно называл плазмой жизни и плазмой смерти. И что будто бы эти две плазмы между собой перемешаны и находятся в постоянной борьбе, причем плазма смерти постепенно плазму жизни одолевает. И вот главное было не только открыть, но и разделить эти плазмы, чего он, профессор, в конце концов и достиг.
Прочтя мне эту небольшую лекцию, он схватил стаканчик с розой и спросил, хочу ли я это попробовать.
Хотел бы я посмотреть на того, кто откажется. Но, вкусив этого зелья, я понял, что лучше умру прямо на месте, чем буду продлевать свою жизнь таким способом.
– Не нравится? – спросил он озабоченно. – Вкус, прямо скажем, не очень. Но для вечной жизни можно выпить и не такое.
У меня по этому поводу было другое мнение, но из вежливости я промолчал.
– А теперь, – сказал он торжествующе, – посмотрите на эту фотографию и подумайте, кто запечатлен.
Я еще раз посмотрел на фотографию со стариками. Один из них показался мне похожим на Гениалиссимуса. Разница между висевшим тут же официальным портретом и лицом, изображенным на карточке, была огромной, но меня уже ничто не удивляло. А этот дряхлый и абсолютно лысый старикан с проваленным ртом… Я перевел взгляд на Эдисона Ксенофонтовича.
– Ну да, – сказал я, – да. Некоторое сходство есть. Правда, очень отдаленное.
– Ну, если вы догадались, – усмехнулся профессор, – тогда вглядитесь в меня внимательно, не найдете ли вы во мне сходства еще с кем-нибудь?
– Эдик, – сказал я, узнав в нем того молодого биолога, с которым меня лет примерно восемьдесят тому назад в Доме журналиста познакомил Лешка Букашев. – Это ты?
– Это я, – сказал Эдик.
– Врешь, собака! – закричал я на предварительном языке.
– Гад буду, – на том же языке, улыбаясь, ответил Эдик.
Я все же не мог поверить. Я обошел вокруг него, посмотрел на него анфас и в профиль. Я даже пощупал его, но какие-то сомнения все-таки оставались.
– Скажи, – спросил я неуверенно, – а Гениалиссимус – это…
– Ну конечно, – кивнул он печально, как бы признаваясь в том, что должно было бы оставаться в тайне. – Разве ты сам не догадался?
– Мне не надо было догадываться, – сказал я. – Эта истина лежала прямо передо мной. Но мне не хватило воображения, чтобы ее принять.
– Вот в том-то и дело! – сказал он с таким видом, как будто я подтвердил какую– то выношенную им мысль. – В том-то и дело, что мы до сих пор не доверяем нашему воображению. Мы не понимаем своего совершенства, и нам кажется, что есть какая– то объективная картина мира, которая никак не зависит от того, как мы на нее смотрим.
– Эдик, – остановил я его, – не надо мне это рассказывать. Первичное вторично, вторичное первично, я это уже слышал.
– Ты слышал, но ты этому не веришь по недостатку воображения. Ты знаешь, я, между прочим, кроме всего, изучал всяких сумасшедших, страдающих разными галлюцинациями. И я пришел к выводу, что никаких галлюцинаций не бывает. Просто галлюцинирующий видит то, чего мы не видим, а мы видим то, что не видно ему.
– Значит, если я, скажем, допился до белой горячки и мне видятся черти, они существуют реально?
– Конечно, – кивнул Эдик. – В твоем мире они существуют реально, а в моем, пока я трезв…
– Кстати, – перебил я его, – быть все время трезвым ужасно скучно. У тебя в твоем хозяйстве, наверное, есть что-нибудь такое, чем промывают пробирки там или колбы.
Эдик посмотрел на меня, подумал…
– Вообще-то я спиртного не потребляю, – сказал он раздумчиво, – но по такому случаю… У меня дома, наверно, что-нибудь найдется.
Очевидно, у Эдика потребности были выше даже, чем у маршала Взрослого. Он жил неподалеку от своей лаборатории в большой квартире с окнами, выходящими на подземную улицу. Квартира была тщательно убрана, но чувствовалось, что здесь живет холостяк. В одной из его комнат размещалась довольно значительная библиотека, состоявшая не только из научных изданий, но и из прекрасной коллекции предварительной литературы от Пушкина до Карнавалова. И моя книга, вот эта самая, там тоже была. И пили мы там не что-нибудь, а настоящий французский коньяк разлива 2016 года. Причем, когда выдули первую бутылку, он извлек и вторую.
Мы сидели, не зажигая огня, но там, за окном, был какой-то фонарь. Слабый свет его, вливаясь в комнату, помогал разглядеть угол стола, бутылку, а горбоносый профиль моего собеседника казался черным и плоским, как бы вырезанным из картона.
Мы продолжали говорить о замысле, вымысле и силе воображения, и Эдик меня своими рассуждениями так запутал, что я уже сам не видел разницы между реальностью действительной и воображенной.
Насколько я помню, его рассуждения сводились вот примерно к чему. Наш мир сам по себе есть плод Высшего Замысла. Бог замыслил этот мир, населил его нами и рассчитывал, что мы будем жить в соответствии с Замыслом. Но он не наделил нас способностью к пониманию Замысла, и мы стали вести себя не по-задуманному, а как попало и даже вышли из-под контроля. То же самое происходит с писателем. Он создает воображаемый мир, населяет его своими героями, ждет от них определенных поступков, и они начинают вытворять черт-те что и в конце концов искажают то, что было задумано.
