– Так, – кивнул я.
– А раз так, то… сказывай далее. – И она вновь с обреченным видом взялась за перо.
Пока доплыли до места, где Тверца впадает в Волгу, грамотка была не только готова, но и запечатана ее собственной печатью, на которой красовался маленький симпатичный ангелочек.
– Батюшка одарил, – пояснила она, заметив мой внимательный взгляд. – Последний его подарок мне. А вот от тебя мне в дар на память так ничего и не…
– Гитара. – И я развел руками. – Больше мне и впрямь пока нечем тебя одарить. Станет грустно – проведи рукой по струнам и… жди. К тому же я ведь все равно скоро вернусь.
– Выходит, то не дар, а для сохранения, – поправила она меня.
– Ну тогда мои песни. Ты их напевай, а если станет совсем невмоготу, напиши свою. Представляешь, как будет здорово, когда мы встретимся, а я спою песню, которую сочинила ты сама.
– Ой, ну ты уж и скажешь, – засмущалась она. – Да и не выйдет у меня ничего.
– Стихи на русском языке писать куда проще, чем на латыни, – погрозил я ей пальцем.
Источник моей информированности она вычислила влет и, густо покраснев, сердито заметила:
– А Федьке-болтуну я уши надеру.
– Не надо, он же только мне, – попросил я ее и шутливо добавил: – Не по чину берешь, он ведь теперь престолоблюститель.
– Зато я царевна, – горделиво вскинула она головку. – А еще невеста князя Мак-Альпина, хотя и… – И грустно склонила ее. – Да и кто о том ведает…
– Знать о нашей любви действительно никому не желательно, ибо время еще не пришло, – виновато произнес я.
– Я все понимаю, любый, – поспешила она успокоить меня, но… еще больше расстроила.
Я прикусил губу. Видеть ее печаль было невмоготу. Вообще-то сообщать кому бы то ни было, что она – моя невеста, никоим образом было нельзя именно из-за нее самой.
Тогда грамотка и все прочее ни к чему, ибо все сразу станет ясно и понятно, а на белоснежных одеждах царевны появится не просто пятнышко – пятно, а то и пятнище.
Но…
Верно говорят – чего не достигают мужчины словами, женщина добивается слезами. Причем во сто крат быстрее.
И пусть они еще не побежали по щекам моей единственной, а возможно, и не побегут – сдержит их Ксения, каких бы трудов ей это ни стоило, чтоб не огорчать меня, но…
Получалось и впрямь как-то некрасиво. А если призадуматься? Любовь-то на выдумку ой как горазда…
И я нашел решение.
– Ты меня не поняла, – пояснил я. – Давно стемнело, но далее следовать вашему стругу рано, ибо Тверь лучше всего миновать в полночь, так что пара часов у нас есть. Поэтому сейчас я пойду прощаться с теми, кого оставляю для твоей охраны, а потом соберу своих, со второго струга, и при всех спою прощальную песню. Она вроде бы для всех, но ты поймешь, для кого я ее пою. А затем открыто скажу свое слово, в котором сознаюсь, как сильно я тебя люблю, и дальше будет еще одна песня… Для кого она – поймут все. Да, в ней не будет говориться о нашей любви, ибо твои одежды должны сохраняться в белизне и непорочности, но о моей к тебе я скажу открыто, не таясь.
– А тебе это худом не обернется? – усомнилась она, но ее глаза – я ж не слепой – говорили об обратном…
Да что говорили – кричали они: «Скажи, любимый! Скажи и спой, желанный! Крикни всем, что ты меня любишь! Одну лишь меня! На всем белом свете!»
– Не обернется, – улыбнулся я. – Только потом тебе надо будет сделать следующее…
Она не поняла, но послушно закивала головой, и мы вышли из каюты, спускаясь по широкому трапу на берег, где уже ярко полыхал костер, возле которого собрались все мои ратники.
– Успели потрапезничать и попрощаться друг с другом? – первым делом спросил я у своих непривычно молчаливых гвардейцев, но сразу понял – успели. – Тогда моя очередь.
Я обнял каждого, кто оставался с Ксенией, а до того несколькими днями ранее дрался со мной плечом к плечу, бок о бок. Дрался и победил, причем не в последний раз. Во всяком случае, очень хотелось бы в это верить.
А пока обнимал, успел шепнуть: «Береги царевну! Верю, что не подведешь!»
Каждому. Без исключения.
Так, на всякий случай.
И без того знал и верил, но лишний раз подчеркнуть, как я ею дорожу, не помешает.
Затем я не глядя протянул руку за гитарой – сегодня ее хранительницей вместо Архипушки была Резвана, которая сразу же сунула ее гриф в мою ладонь, и объявил, что собираюсь спеть всем на прощанье песню.
Опасаться было нечего – это глухое местечко для возможного ожидания, если час будет дневной, а следовательно, неурочный, я приглядел еще на пути в Старицу. Как чувствовал, что оно мне понадобится.
Ты меня не забывай,
Даже если будет трудно.
Я вернусь весенним утром,
Ты меня не забывай…[67]
Особо таиться сейчас уже не имело смысла, так что я почти все время глядел на Ксению, лишь изредка переводя взгляд на Самоху, Одинца и других, которых оставлял с нею. Но когда шел припев: «Может, днем, а может, ночью, я вернусь, ты так и знай», взгляд мой был устремлен только на нее одну.
А потом я встал и сказал, обращаясь ко всем гвардейцам, включая и тех, кто ехал со мной в Москву:
– У нас в Шотландии есть старинный обычай. Уходя в далекое странствие, рыцарь, каковых на Руси именуют богатырями, избирает себе женщину и называет ее дамой своего сердца, ибо сказано: «Редкие достигают высшей добродетели, храбрости и доброй славы, если они не имеют в душе той, к ногам которой могут сложить свои великие деяния». – Получалось несколько высокопарно, но у меня ведь и контингент соответствующий – им эта романтика самое то, так что слушали меня, затаив дыхание. – Я хотел бы возродить этот обычай на Руси – в стране, которая давно стала мне родиной, так же как православная вера – родной, тем более что образ той, краше которой я никогда и нигде не встречу, давно уже в моем сердце.
Царевна, стоявшая от меня в трех шагах, покраснела и смущенно опустила голову, а я твердо продолжил:
– В иное время я не стал бы ничего говорить во всеуслышание, ибо настоящая любовь глубока и безмолвна, но от вас, мои други, от тех, с кем я спасал царевича Федора Борисовича Годунова, с кем берег Москву и с кем плечом к плечу всего пару дней назад стоял насмерть, мне таиться нечего… Посему отныне я при всех провозглашаю ее имя… – И громко, чтоб слышали все: – Царевна Ксения Борисовна!
А теперь надо быстренько обелить ее, чтоб ни у кого даже мысли фривольной не успело возникнуть…
– Возможно, когда-нибудь эта прекрасная дама снизойдет к мольбам рыцаря и одарит его своей любовью, согласившись пойти с ним под венец. Но как бы Ксения Борисовна ни поступила – она все равно навеки останется в моем сердце, ибо я счастлив уже тем, что могу бескорыстно служить ей, слагая к ее стопам все свои свершения и деяния, и высшее мое счастье – видеть ее счастливой…
