Митя Николаев, в белой сорочке с расстегнутым воротом, поспешно опустился на пол перед лежавшим на кушетке Женей, вытаскивая из кармана зажигалку.
— Что с тобой? Чернецкой, ты меня слышишь, ты ведь не во сне кричал… Что надо делать, говори!
Открытые глаза Жени мертво смотрели в потолок, одни во всем неподвижном лице, слабо зашевелились и еле слышным невыразительным голосом выдавили обращенные, казалось, не к Мите, а в пустоту слова:
— Закрой как-нибудь окно… Я не могу — он через меня струится…
— Кто — он? — Митя поспешно задернул штору, хотя в первое мгновение ему показалось, что Женя бредит.
— Свет… Лунный свет…
— Что надо делать, Чернецкой?
— Тут ничего… нельзя сделать… Кажется, уже проходит… Во всяком случае, лекарств тут нет… Ничего нет, вправду ничего… Сейчас… Я уже могу приподняться».
— Тебе лучше?
— Да. — Приходящий в себя Женя слабо, нехорошо усмехнулся: — Я пытаюсь выть внутри на невидимую луну.
1919 год. Февраль. Финляндия
Коувала… Маленькое финское местечко, навсегда оставляемое позади… Позади — одуряющая скука гостиничного безделья, скука, о которой потом будет вспоминаться с такой тоской, потому что она делилась на двоих… Коувала — маленькая точка перемещений Великого Кочевья, навсегда оставляемая позади…
Молочно-снежное утро, пронзительное ощущение Великого Кочевья, безотчетная тоска, которую вызывает в душе оставляемый навсегда случайный ночлег…
Туманная молочная даль — сероватые в утреннем свете снега полей, медленное мерное передвижение пеших и конных, скрип повозок и телег, нехотя плетущихся по почерневшему прибитому снегу тракта…
Дымок над высокими трубами ровных домиков из красного кирпича, кирпичные скотные дворы, сосны, сосны, черные в тумане кроны сосен…
И молчание, надо всем — молчание.
…Дорога постепенно рассеивает тоску, дорога ведет в начинающийся день… То там, то здесь — движение людской вереницы оживляет негромкий говор, то и дело слышатся оклики, вот уже донесся смех…
Сережа в белом полушубке, послав Серебряного, догоняет открытый автомобиль главнокомандующего, едет рядом, немного наклонившись к сидящему у левого борта Николаю Николаевичу, что-то говорит (по движениям губ Женя угадывает, что по-французски), сопровождая слова непринужденной улыбкой… Его Высокопревосходительство снисходительно улыбается в усы, извлекает из внутреннего кармана небольшую книгу, что-то говорит Сереже, тыча пальцем затянутой в перчатку руки в название на обложке… Короткая ответная реплика Сережи, сопровожденная почтительно-небрежным наклоном головы… Сидящий рядом с шофером офицер, судя по аксельбантам — адъютант, полуоборачивается назад с какой-то фразой, весело открывающей в улыбке ослепительно хорошие зубы, — офицер молод, лет двадцати пяти, у него тонкое красивое аристократическое лицо и безупречный пробор темных волос над высоким лбом… Николай Николаевич и Сережа смеются, даже полный пожилой полковник, сидящий рядом с главнокомандующим и до этого не принимавший участия в разговоре, тоже улыбается… Снова говорит Сережа, и на этот раз его улыбка становится обаятельно-виноватой… Николай Николаевич хмурится, затем о чем-то спрашивает адъютанта: тот отвечает в нескольких выразительно-серьезных фразах. Полковник смеется. Его Высокопревосходительство поворачивается к Сереже и делает рукой жест, недвусмысленно предлагающий удалиться с глаз долой… Сережа отстает от автомобиля и останавливается подождать Женю.
— Ржевский, чем ты изводил свое начальство?
Сережа смеется: в его порозовевшем на морозе лице — королевски не осознанная привычка ко всеобщей любви…
— О, ничем особенным! Просто мне не хотелось бы провести сегодняшний вечер в штабе…
— На месте главнокомандующего я бы дал тебе возможность отдохнуть на гауптвахте…
— Он тоже начал было к тому склоняться, но Задонский выручил…
— Адъютант?
— Ну да… Господи, до чего же хорошо, что мы наконец выступили!
— Еще бы…
…Вечер… Жар иссеченного за день снегом лица… Тяжелая, радостная усталость проведенного в седле дня, не оставившая и следа от нервного напряжения тоскливых последних дней в Коувала. Райское почти блаженство маленькой раскаленной финской бани. Деревенская комната с неизменными перинами на огромных деревянных кроватях… На столе — остатки принесенного вестовым ужина. Жарко пылающий камин…
— А я был прав — не стоило сегодня идти в штаб-. — Сережа, сидя в качалке напротив Жени, лениво потягивал молоко из запотевшего стакана. — Кстати, давно забываю тебя спросить: каким образом ты в восемнадцать лет — подпоручик? Ты ведь не кадровый…
— Les peripeties de la guerre. — Женя, в наброшенном, как плащ, пледе, пошевелил кочергой ярко пылающие угли. — Точнее — La confusion de la guerre65. Прапорщик ведь тоже не очень штабное звание… Знаешь, о чем я сейчас думал? О куклах истории. Ведь забавно, по меньшей мере половина фигур, без которых нам немыслимо представить историю человечества, недоказуемо являются в действительности не более чем марионетками…
— То есть ты имеешь в виду, что за многими известными фигурами стоит что-то, скрывающееся в тени…
— Не что-то, а кто-то… За исторической личностью может стоять личность, не известная истории, но двигающая ее руками своей марионетки…
— Забавно… Не хочешь импровизацию на эту тему? Кстати, твой черед.
— Если выйдет на эту… Но тогда ты задаешь исходную точку.
— Сейчас… Донской монастырь!
— Ладно… — Женя снова пошевелил угли: по его склонившемуся над языками огня лицу побежали красноватые блики… — Попробую… Представь загородное имение — типичная постройка самого конца XVIII века, широкая мраморная лестница, поддерживаемая атлантами и кариатидами… Темнота. По лестнице спускается ребенок, мальчик лет девяти. Здесь, пожалуй, нужны несколько штрихов, набрасывающих портрет. Пусть будет банален: хрупкое сложение гармонирует в его теле с физической силой — свидетельство чистоты породы, для романтической завершенности придадим ему черные глаза и черные волосы, открывающие высокий чистый лоб. Мальчик поднимается по широким, едва различимым в темноте ступеням лестницы к боковой дверце, из-под которой пробивается узкая желтая полоска света… Еще несколько шагов, и он бесшумно проскальзывает на балкон, опоясывающий небольшой круглый зал.
Свешиваясь через перила, мальчик смотрит вниз.
Зал освещен темными восковыми свечами: их — тринадцать. На украшенном причудливой лепниной потолке пляшут тени людей в длинных одеяниях… Людей много: в руках некоторых из них блещут острия шпаг. На покрытом черной тканью невысоком возвышении — человеческий череп. Глазницы черепа ярко светятся… Под возвышением — красный высокий гроб… В гробу лежит незнакомый мальчику человек.
