— Ах, вот оно что! — сообразил Эртхиа, разглядев толпящихся на берегу, да и в воде плещущихся и пляшущих нарядно одетых людей. — Осень началась!
До осени удо не забивают скот и не купаются в реке. Если искупаться — накличешь грозу, а от нее в степи спасения нет. Часто молния бьет в одинокого всадника — разве можно подвергать путников опасности? Путник — он чей-то брат, или сын, или муж. Этот запрет соблюдается свято.
Но в первый день осени все купаются и едят свежее мясо, и это великий праздник перед осенней перекочевкой.
— Это и мой праздник, знаешь? — сообщил Эртхиа коню. — Поедем: искупаемся, попируем!
И Руш пустился во всю прыть.
Подъехав ближе, Эртхиа разглядел, что это становище рода Черной лисицы, и ему пришла в голову веселая мысль. Он достал платок и завязал им разгоряченное лицо по самые глаза.
Праздник был в разгаре. Как раз шло состязание певцов, игравших на тарах и выводивших немыслимые трели высокими голосами. Эртхиа спешился, взял дарну и направился прямо туда.
Гость есть гость, а на празднике гость — радость вдвойне, и мало ли почему люди прячут лица и одеты не по-нашему. Эртхиа поприветствовал окружающих на языке удо и по всем правилам, сообщил, что здоров и он сам, и его уважаемые родственники. Это были не праздные распросы: человек, приехавший издалека, мог принести с собой болезнь. Бывало, целые становища вымирали из-за гостя. Но Эртхиа весело и уважительно успокоил хозяев, и ему дали место в круге.
Он сел в середине, прижал дарну к груди. До покалывания в пальцах он любил ее стройное тело и звонкую душу. Дух захватывало при мысли, что судить его игру и пение будут не только замершие в предвкушении удовольствия кочевники, но и прежний владелец дарны — издалека, оттуда…
Эртхиа почтительно обнял дарну — и не устоял, и вспыхнула страсть, и растаял рассудок, и он ударил по струнам лучшими движениями, и перебрал все лады, и вернулся к первому ладу, и будто со стороны услышал свой голос — стрижа, бросившегося в полет…
Его приветствовали криками, окружили, хлопали по плечам, по спине, тормошили и гладили, и он обнимался со всеми, и благодарил, и кланялся, и хлопал по спине и по плечам. Только окаменевшее лицо одного молодого кочевника привело Эртхиа в чувство. Их взгляды на миг встретились — и тот вздрогнул, опустил глаза, быстро отвернулся. Уходя на край становища, где собирались состязаться всадники, Эртхиа не раз обернулся. Молодой кочевник следил за ним испуганными, остановившимися глазами.
На ровной площадке очертили круг — пятнадцать шагов в поперечнике. Всадники въезжали в него по двое и начинали теснить друг друга, не нанося ударов ни сопернику, ни его коню, лишь толкая его грудью своей лошади. Побеждал самый ловкий, лучше владеющий конем, умело выполняющий повороты и обманные движения и остающийся в конце один в круге. Тогда к нему въезжал новый соперник, и все повторялось сначала. Пыль стояла столбом, мужчины теснились у самого круга, выкликая имена всадников, вовремя уворачиваясь и подаваясь назад, женщины стояли поодаль, вытягиваясь на носках и подпрыгивая, чтобы лучше разглядеть, а дети носились, прыгали и вопили где попало: праздник! Эртхиа узнавал многих, внимательно следил за борьбой.
В конце концов в круге остался последний, победитель, тот самый молодой кочевник, который приглядывался к Эртхиа. Толпа взорвалась криками:
— Урмджин! Урмджин!
Эртхиа кричал тоже, но поднес к губам свисток, и очень скоро Руш аккуратно, но уверенно проложил к нему путь сквозь толпу.
Победитель еще красовался в круге, горяча коня, когда толпа расступилась и пропустила нового соперника. Увидев его, Урмджин побледнел, но отступать было невозможно.
Ах, как плясал и крутился, как уворачивался Руш, пропуская мимо самые сильные толчки, подставляя косо бок, и тут же, развернувшись на пятачке размером с платок, кидался вперед и толкал. Конь под Урмджином был силен, и ловок, и хорошо выучен, и, будь Эртхиа на Веселом, кто знает, как закончилась бы эта схватка. Эртхиа понимал это и сам. Недаром он всю дорогу учился понимать и направлять Руша, а также чувствовать моменты, когда конь не нуждается в его указаниях. Это был чудо, а не конь. Эртхиа нарочно покинул пределы Хайра не через Черные врата, а через соседний перевал — путь, нелегкий и в лучшее время года. Там он научился отпускать поводья и доверяться Рушу, оставлявшему далеко позади горных коз и серн, стремглав поднимавшемуся на почти отвесные склоны и не замедлявшему хода, спускаясь с них, находившему опору там, где, казалось, и ногу некуда поставить, — и перелетавшему пропасти с легкостью большекрылой птицы.
И Урмджинову коню было с ним не тягаться. А может, они поспорили бы еще, но всадник сам спрыгнул с коня, едва не попав под копыта Руша, упал на колени.
Эртхиа не был готов к такому. Он тоже спешился и подошел к Урмджину, не сознавая, как выглядит его завязанное пропылившимся платком, испачканное лицо с горящими глазами и нахмуренными бровями.
— Я одного знаю, кто так сидит в седле! — с суеверной дрожью в голосе воскликнул Урмджин. — Одного, кто так поет. Но он мертв. Не дух ли ты?
Озорная муха укусила Эртхиа под ребра — у него было достаточно времени, чтобы понять, и простить, и пожалеть несчастного Аэши. Времени, проведенного в долине Аиберджит, времени, которое ни вспомнить, ни забыть. Но муха есть муха — летит, куда не зовут, кусает, когда не просят.
— Дух, — важно ответил Эртхиа, кивая головой. И сорвал с лица платок.
Тишина пала вокруг. Только фыркали кони и смеялись бестолковые мальчишки.
И Аэши сказал со слезами на глазах:
— Если ты, мой господин, дух, то ты дух мщения. Я виноват, и я не прошу тебя о прощении, потому что и сам я никогда не прощу себя. Мой разум был помрачен, ревность и глупость пожрали мой мозг. Возьми мою никчемную жизнь и позволь мне служить моему господину в Небесной Степи!
Эртхиа онемел. Так, не говоря ни слова, он и кинулся к Аэши, и обнял его, и плакал вместе с ним, убеждая, что Аэши не причинил ему вреда, что все обратилось во благо, что он не дух, а живой и счастливый Эртхиа, и что больше всего он радуется этой встрече и тому, что может утешить своего верного друга.
Потом они торжественно окунулись в Тирлинэ и как побратимы-анды вместе сидели за праздничным угощением, рассказывая друг другу обо всем, что с ними было после той злосчастной свадебной ночи. Об одном просил Эртхиа: ничего не говорить ему о его семье.
Первым делом Эртхиа отправился на базар. У коновязи он кинул поводья на спину Рушу и сказал:
— Подожди меня здесь.
Руш, не вполне одобрявший нрав и повадки нового хозяина, ухватил его за ухо мягкими губами, мол, не очень там, и Эртхиа пришлось долго вытирать ухо краем головного платка. Он погрозил Рушу пальцем и ушел совершенно довольный.
На крикливом, деловитом, азартном и залихватски беспечном аттанском базаре Эртхиа поел пряного мяса, хрустящих шафранных хлебцов, смуглых сладких полосок вяленой дыни, медовых лепешечек, истекающей густым соком хурмы, напился обжигающе горького мурра и ледяной — до боли в зубах — воды, купил красивую пряжку и щегольски заколол ею плащ, купил платков, браслетов, серег и звонких подвесок, а заодно и забавных, весело расписанных глиняных игрушек и свистулек у разговорчивых бородатых купцов, насмотрелся вдоволь на их жен и дочерей, носивших многослойные шуршащие юбки, расшитые безрукавки, туго наполненные обильными прелестями, хитро закрученные повязки на головах и маленькие лицевые покрывала, не скрывавшие их огромных, похожих на черные маслины, глаз и густо насурьмленных бровей.
Потом, угостив Руша хурмой и финиками, позвал его с собой и пошел вверх по ступенчатым улицам между высоких желтых и голубоватых стен, над которыми виднелись буйные кроны тутовника, укрывавшего от посторонних глаз плоские крыши домов.
Вдоль улиц в желобах звенела вода, бегущая из множества источников наверху, из каменных колодцев в Доме Солнца. Воздвигнутый на огромной платформе из черного камня, дворец был виден с любого места в городе. Со всех сторон его окружали широкие ступени гигантской лестницы, и Эртхиа еще помнил, какой ценой давалась воинам Хайра каждая ступень. Плоскую крышу поддерживало множество колонн, грани крайних зеркально блестели на солнце, но в глубине между ними царил грозный мрак. Этот дворец больше походил на храм, хотя менее всего — на Храм в долине Аиберджит. Но в них было нечто общее: непостижимая тайна и сила, то, что вне человеческого разумения, но от этого не перестает существовать. Оно окатило Эртхиа волной неудержимой дрожи, неясным и нехорошим предчувствием, воспоминанием о том, что друг и жена, с которыми он так стремится встретиться, — совсем не то, что он сам, другие, не такие. Боги.
