— Когда я приехал в августе за Верой, чтобы увезти в Берлин, то родственники спрятали ее от меня. Поиски результатов не дали. Я озверел. Хотел застрелить ее брата. Это он все подстроил. Я хотел даже сжечь деревню, такое было состояние злости и отчаяния. Но вы понимаете меня, я не так плохо воспитан, чтобы сжигать и убивать ни в чем не повинных людей. Тем более был 41-й год, когда мы верили, что несем демократию и свободу русским крестьянам. Это были мои личные проблемы. И они касались только меня. В общем, пришлось возвращаться восвояси. Да и времени было мало. В Смоленске шли жестокие бои. Меня отпускали в отпуск только в случае женитьбы. Но свадьба, увы, не состоялась.
После этих слов Франц замолчал. На его лбу от волнения выступила испарина.
— Тебе плохо, Франц. Может доктора позвать? — остановил его Вейдлинг.
— Не надо, дядя Гельмут. Пройдет, — Франц взял с тумбочки стакан с водой и отпил несколько глотков. — Мне уже лучше…
— Во время операции «Glaube», — продолжил он разговор, — мне представился случай, вновь встретиться с Верой. И я им непременно воспользовался. Меня потянуло к ней как магнитом, до умопомрачения. Я проложил маршрут возвращения экипажей через поселок Заболотное. Я молил бога, чтобы Вера была дома. Мое обожженное сердце летело к ней в это село, — Франц глубоко вздохнул и стер с лица набежавшую слезу, — извините, дядя. Это от воспоминаний. В общем, я встретился со своей мечтой, своей единственной принцессой Хэдвиг и потерял ее навсегда. Ее убило осколком…
Глаза Франца потухли. Он замолчал, но через мгновение, что-то вспомнив, его лицо прояснилось, и из уст вырвалась радостная новость, — у нас родилась дочка, дядя Гельмут! — Франц заулыбался, забыв о навалившихся проблемах, о головной боли и в порыве воспоминаний и нахлынувшей душевной теплоты непроизвольно сжал руку генералу. — Вы понимаете, у нас родилась девочка! — тот не отстранялся и ничего не говорил. Ему были приятны эти мгновения родительской близости. — Я ее видел, она очень похожа на мать. — Франц светился от воспоминаний о дочери…
Но счастливая минутная волна, связанная с дочерью, вскоре прошла. В глазах по-прежнему установилась душевная боль и невероятная усталость. Ему захотелось побыть одному. Но нужно договорить, дядя ждет. — Вся встреча была очень краткой, — тихо добавил он. — Шел ожесточенный бой. Во время очередной атаки русских меня контузило. И вот я здесь, а они там… — Франц замолчал и прикрыл глаза.
— М-да, — с сожалением выразился Вейдлинг и поднялся со стула. Было непонятно со стороны, то ли он осуждал Франца за его похождения, то ли поддерживал. Генерал стал ходить по палате, разминать затекшие ноги, и одновременно думать. В движении лучше думалось. «Что сказать Францу, этакое поучительное на будущее, но и чтобы не обидеть? Мальчишка влюбился и потерял голову, а я при встрече не разглядел этого. А что он мог сделать? Да просто не было бы этой операции. Батальон был бы цел, да и Франц не был бы надломлен. С советом он опоздал. Как говорит народная немецкая поговорка «Поздно советовать, когда дело сделано». А вот помочь ему надо и это в его силах. Отправлю в госпиталь, а затем в отпуск. Фатерлянд, семейная обстановка, родные благостно повлияют на него. Хорошо бы с Мартой его свести. Надо обязательно написать фрау Берте письмо. Глядишь, и отойдет от своих переживаний. А там и поженить. Русской женщины нет. Ну а ребенок… А ребенок останется в памяти. Дети войны, сколько их по свету родилось…!»
— Франц, — обратился к Ольбрихту генерал, после обдумывания ситуации. — Я принял решение. Считай – это приказ, — Вейдлинг вновь присел на стул.
Ольбрихт открыл глаза.
— Я слушаю вас, дядя Гельмут.
— Вначале ответь мне без обиды. Когда мы в апреле обсуждали операцию «Glaube» почему ты не рассказал о своих проблемах? Ведь я чувствовал, что с тобой не все ладно.
— Я не мог об этом говорить, дядя Гельмут. Это было очень личным. Да и что бы это дало?
— А ты не понимаешь? — c иронией бросил реплику Вейдлинг. — Просто не было бы этой операции. Я не дал бы своего согласия. А так, твой поступок граничит с безрассудством. Сейчас докажи командующему армии, Службе безопасности, что ты «Ариец», а не агент СМЕРШа!
Франц молчал. Он уже и сам понимал, что операция была провальная и надуманная. В ней не было необходимости. Почти все сведения, посланные в донесениях, он знал до операции от Клауса. Просто он проявил элементарный эгоизм, захотелось увидеть Веру. Увидел и погубил.
— В общем, завтра ты уезжаешь в госпиталь долечиваться, — продолжил свой ультиматум генерал после взятой паузы. Он оценил реакцию Франца на брошенную реплику. Ему показалось, что Франц раскаивается в содеянном поступке и это его радовало. — После госпиталя тебе предоставляется отпуск в Берлин, домой, на две недели. А дальше время покажет. Ты же говоришь, что я выйду живым из русской заварушки. Это ведь правда? — генерал улыбнулся.
— Непременно, дядя Гельмут. Это правда.
— Прекрасно, майор. Вот тогда мы и поговорим о твоих способностях к предсказаниям.
— Я согласен с вами, — Франц был доволен решением дяди. Тот принял его позицию, как он хотел.
— Наша встреча подходит к завершению, — генерал по-отечески смотрел на Франца. Он любил его и сердцем улавливал такую же любовь и привязанность Франца к нему. — Какие есть вопросы ко мне, просьбы, мой мальчик.
— Есть одна просьба, дядя Гельмут. Она касается русского гефрайтера.
— Хорошо, что напомнил о нем, я тоже тебя хотел спросить. Что ты хочешь с ним делать?
— Гефрайтер Криволапов дважды спас мне жизнь. Он проверен в бою. Надежен, смекалист, неприхотлив. Я прошу присвоить ему звание унтер-фельдфебеля и за героизм наградить Железным крестом третьей степени. И еще, майору полагается денщик и личный водитель. Поэтому, поставьте его на эту должность.
— Не много сразу наград? Не зазнается твой танкист? — с удивлением спросил Вейдлинг.
— Я ручаюсь за него, господин генерал-лейтенант.
— Тогда другое дело. Я выполню твою просьбу, майор, — генерал поднялся и тепло пожал Францу руку. — Жду завтра к вечеру у себя в кабинете. Надо же по-настоящему отметить твое возвращение с того света и отъезд на Родину. Для этого случая у меня припасена бутылочка хорошего французского коньяка.
2 июля 1944 года. Лубянка. Кремль. Москва.
Раздался тревожный телефонный звонок. Однако трубку правительственного аппарата никто не брал. В огромном кабинете, отделанном дубом, с наглухо зашторенными арочными окнами, никого не было. Звонок не прекращался, он настойчиво требовал хозяина этого кабинета, где на дальней стене по центру висел портрет вождя всех времен и народов товарища И. В. Сталина. Подле него, у стены, располагался массивный дубовый стол, обтянутый сукном зеленого цвета. На нем, помимо чернильного прибора из уральского мрамора, некоторых деловых папок и газет стоял в правом углу бронзовый бюстик Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Обстоятельная служебная мебель, отделка кабинета, малинового цвета ковровые дорожки, все подчеркивало высочайший статут хозяина кабинета, незыблемость его положения.
Звонок не прекращался. Он не довольствовался отказом быть не принятым и тревожно разрушал тишину, уютно расположившуюся здесь несколько часов после обеда. Но вот высокая двустворчатая дверь торопливо открылась, и в нее быстро вошел, даже не вошел, а влетел офицер в погонах полковника госбезопасности.
— У аппарата Саркисов.
— Это Поскребышев, — раздался уравновешенный, с нажимом на фамилию голос. — Товарищ Сталин на 17 часов вызывает товарища Берию. Передайте, пожалуйста. И телефон тут же отключился.
«Сейчас 16.20, — проговорил про себя вслух полковник, бегло глянув на массивные напольные часы старинной работы, стоявшие в углу и гармонично завершавшие продуманный деловой интерьер кабинета. С каждой секундой позолоченные стрелки приближали час совещания у Сталина. — Успел бы Лаврентий Павлович. Что-то отдых затянулся после обеда».
Саркисов тут же, не выходя из кабинета, набрал одному ему известный номер телефона и позвонил на одну из служебных квартир НКВД, расположенную в особняке на Спиридоньевском переулке.
— Чего тебе, Рафаэль? — отозвался недовольно Берия, тяжело дыша в трубку. Через нее, как показалось адъютанту, прорывался женский смех, заглушаемый легким фокстротом.
— Вас товарищ Сталин срочно требует к себе. Назначено на 17.00
— По какому вопросу, Рафаэль? — Берия пытался быть сосредоточенным. — Подожди, — одновременно резко с высокомерием обратился он к кому-то.
— Товарищ Поскребышев не сказал.
— Почему не спросил? — начал злиться нарком. — С чем я предстану перед товарищем Сталиным? Ты же это понимать должен.
