А Ширин было все равно, кому принадлежит Киев! Ей просто хотелось там побывать. Она гнала от себя эти мысли, ругала себя за недостаточную твердость, но то, что по секрету рассказали ей о Киеве ее наставники — манило, кружило голову. Широкие улицы. Горка. На Горке — детинец и храм в честь иудейского пророка. И еще много таких храмов по городу, с колокольнями, от которых мелодичный звон. Вдоль некоторых улиц — красивые, иногда каменные, дома. Открыты кроги («крог», «кроги», повторяла про себя Ширин, слово казалось ей необыкновенно музыкальным) — куда могут ходить женщины — и невинные, и замужние. Ярмарки. Торг. Скоморохи. Везде молодежь — мужчины и женщины… и женщины!.. смеющиеся, пьющие вино — вино не грех, а просто веселящее средство, вроде наркотических снадобий, только вкуснее… сами по себе такие мысли — преступление! Так думают только неверные!.. А вдоль торга и Подола протекает широкий, чудодейственный Днепр… И летом в этом Днепре плавают… купаются… — просто ради удовольствия. Весной цветут по всему городу каштаны. А зимой дети, и даже молодые мужчины и женщины, катаются на санях. В большие сани можно запрячь лошадь, а в маленьких можно быстро съезжать с горы, хохоча.
Ширин мечтала о Киеве с восьми лет. Иногда — думала, что Киев есть соблазн великий, и ненавидела, и хотела поехать и весь соблазн порушить, и сжечь. А иногда думала, тайно — а почему соблазн, что плохого в том, что женщины вместе с мужчинами катаются на санях с горы и хохочут? Не голые же они катаются. Правда, женщины не прикрывают лица… Но ведь прикрывать лицо — не обязательно. Скромностью можно и пренебречь. Есть, правда, среди мудрых людей такие, которые настаивают, что скромность обязательна, и в присутствии незнакомых мужчин руки и лицо должны быть прикрыты.
Вот Шахин — тот ненавидел Киев без всяких задних мыслей, как и вообще всё, на чем не стояла печать одобрения фатимидов.
Повозка катится, подпрыгивая, дождь стучит по крыше — сколько воды в этих краях! На всех хватает, и остается много. Отец ее — настоящий отец — сидит там, под дождем, правит повозкой. Как узнала она, что это ее отец? Не сразу. Не знала точно, но старая карга, состоящая в доме приемного отца неизвестно кем и занимающаяся тайно шаманством, говорила — «И поедешь ты в Черное Место, и в черный день найдешь там своего отца, а он в синих одеждах, и захочет он убить брата твоего…» И много еще всякого наговорила бабка — видимо, просто болтала, что в голову придет. Но — черная туча над Черниговом, и поединок отца с братом — вдруг, когда отбросил ее Гостемил, что-то подумала она, Ширин, о чем-то догадалась, вспоминал, наставников, вспоминал имя и, чтобы проверить, сказала — «Мы — дети Зибы». А еще раньше, когда Ширин была совсем маленькая, и мать ее была еще жива, послала мать мальчишку (за ожерелье и последние золотые монеты, он показывал) сказать Ширин на ухо — «Род твоего отца прозывается — Моровичи». Спустя годы, Ширин поведала об этом брату, и Шахин уже тогда, наверное, поклялся, что отомстит тому, кто стал причиной смерти матери. И тоже запомнил имя рода.
Имя матери, полузабытое уже, к упоминанию запрещенное… Как вдруг замер, окаменел славянский вельможа, услышав его! И как растерянно, неуверенно прозвучало его — «Ширин — женское имя».
Хотела убить его — не убила. Хотела пугнуть — но он не испугался. Хотела сбежать — не сбежала. Значит — не хотела на самом деле. Ни убивать, ни пугать, не бежать. Славянских наставников перепродали (а может и убили), когда Ширин и Шахину было двенадцать лет. С тех пор Ширин истосковалась по ласкам — наставники, особенно мужчина, баловали ее, ласкали, целовали — украдкой. Шахин тоже ее любил — гладил и целовал, пока его не засмеяли сверстники. В том же году.
Но сейчас-то что? Не надейся, Ширин! Не будет же этот престарелый верзила ни с того ни с сего гладить по волосам и обнимать восемнадцатилетнюю дочь? Нет, конечно. Этого еще не хватало!
А хотелось бы…
И Шахин — «Не убивай его, езжай с ним. Мы отомстим ему вместе, только вместе. Он из Мурома, это здесь недалеко. А едет он, наверное, в Киев, это тоже недалеко».
Возможно, все эти мысли можно было бы упорядочить, найти в них рациональное зерно, но десятый день подряд Ширин мучила менструация, начавшаяся не в срок — из-за переживаний и, очевидно, масштабности происходящего, и продолжающаяся неостановимо. Боль в груди, рези в животе, постоянное кровотечение. В конце концов из меня вытечет вся кровь, и тогда я умру, молодая, не увидевшая и не познавшая жизнь, думала она мрачно и серьезно.
Гостемил. Какое-то несуразное имя. У славян, да и вообще у всех неверных, имена несуразные. Что он за человек? Неверный — само собой, но даже неверные разнятся. Шахин очень на него похож! Это она сразу углядела. А я — похожа на него? Может и похожа. Черты лица у него очень… точные?… Громадный он — поэтому и я такая рослая. Ни в Каире ни в Багдаде ни один мужчина не позарится, сколько не открывай лицо, сколько не показывай волосы украдкой… А в Киеве? Может, в Киеве другие мужчины? Выше ростом? Славянские рабы были в основном невысокие. Может, невысоких легче хватать и усмирять, поэтому специально таких выбирают? Гостемил. Как это, слово есть такое славянское? «Здоровенный». Поди из Гостемила сделай раба — трудно. Большой слишком.
Путаются мысли…
Ничего я толком на Руси еще не видела — ехали мы обходными путями, крадучись. Несколько смердов, какие-то неприятные типы в селениях, да в детинце в Чернигове — местное правление, по виду тати, но кто их, славян, разберет, может и не тати. Потом были ратники — разных размеров, и некрасивый воевода со слюнявым ртом. Пожалуй, отец — единственный пока что красивый славянин, которого я здесь видела, хоть и старый. Что-то мне покажет Киев?
Кровь потекла по ноге. Ширин замычала от досады. Слезши с ложа на пол, она сняла со столика наглухо закупоренный кувшин и вытащила затычку. Понюхала. Вода. Вытащив из сапога кинжал, на всякий случай данный ей Гостемилом, она сделала надрез на портах бредящего Свистуна, оторвала лоскут, смочила его водой, обмыла в несколько приемов живот, бедра, и гениталии, вытерла. Мало. Оторвала лоскут от рубахи Свистуна, больше размером. Снова протерла. Налила воды в кружку. Повозку тряхнуло, и Ширин стукнулась зубами о край кружки и едва успела придержать кувшин, по привычке экономя воду. И усмехнулась.
На Руси бережное отношение к воде не принято. На Руси кругом вода — в реках, в ручьях, в озерах, с неба льет, везде вода. Ее, воды, так много, что славяне не обращают на нее внимания, привыкли. Им ничего не стоит, например, наполнить лохань водой до краев и лечь в нее, в эту в воду — просто помыться. Расточительность. Еда у них растет на деревьях и на полях в огромных количествах, а также бегает в лесах и плавает в водоемах, и это не считая домашнего скота. Ткани они ткут — аржами. Казалось бы, при таком изобилии бедных не должно быть вообще. Но большинство славян не менее бедные, чем большинство жителей Каира. Как они ухитряются быть бедными? Наверное, в этом виновата их Церковь, объявившая пророка Иисуса сыном Аллаха и приравнявшая его рассуждения к вере. Надо бы спросить у отца про Церковь. Интересно — греческой он веры, или другой какой? Говорят, все благородные славяне нынче греческой веры.
А где мы остановимся в Киеве? Отец сказал, что у него есть там друг, а у друга есть дом. И еще у друга есть сын. Это что же — вроде славянских смотрин? А как же насчет того, что женщина вольна выбирать себе мужа сама?
Хорошо бы выяснить все, разобраться, и уж если презирать — то со знанием дела. Первая мысль Шахина по приезде в Чернигов была — Церковь Спасителя хорошо подходит для переделки в мечеть.
И — самое заветное. Кто такой Гостемил — на самом деле. И кто они с Шахином — на самом деле. Самое заветное, и самое трудное. Все остальное — более или менее притворство. Гостемил хорошо притворяется. И я тоже.
К рассвету дождь прекратился. Лошадь устала, и Гостемилу было ее жалко. Как все в мире связано, подумал он. А вдруг от нескольких упущенных часов зависит безопасность друга?
Прямо по ходу показались колокольня и черепичная крыша терема — Вышгород, обновленный, отстроенный, с мощеной главной улицей, чистый, ухоженный, и в то же время какой-то стерильный, с искусственной красивостью, с рассеянными улыбками. Гостемил остановил повозку.
Спрыгнув на землю, он огляделся и, убедившись, что никто вроде бы за ним не следит, открыл заднюю дверцу.
— Ширин.
— Да?
— Сейчас мы подъедем к пристани.
— Мы уже в Киеве?
— Нет, в Вышгороде. Это недалеко от Киева. Ты… хмм… закутаешься с головой в сленгкаппу… и сядешь в лодку… Я поговорю с лодочником, и ты будешь меня ждать… в лодке. Я только сдам это чучело с рук на руки властям…
— Болярин, — позвал умоляюще Свистун, связанный, на полу. — Болярин… Об одном прошу…
