Перед тем, как трогаться, я обошел колонну. Переправились мы без потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Впрочем, уцелевшие мысленно были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен был только прапорщик Мишрис. Оказывается, во время переправы он умудрился потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе, как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но я прикрикнул на него, и Мишрис, не без удовольствия, пристегнул к поясу холодную дамасскую сталь.
Эта шашака так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы прощались с Мишрисом в часовне на новом кладбище в Севастополе, я положил ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. «Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва»…
В Дмитриевку мы вернулись поздно вечером и поспешили разойтись по хатам, желая наконец-то отоспаться за все эти дни. Впрочем, мы со штабс-капитаном Дьяковым задержались, чтобы решить судьбу красной валькирии. Я предлагал попросту дать ей по шее и отпустить, но штабс-капитан уверенно заявил, что он с нею переговорит. Вероятно, он окончательно уверился в своих педагогических способностях. Покуда же мы отвели ее к Галине, приятельнице нашего любвеобильного цыгана с наказом держать валькирию под домашним арестом, не выпуская из хаты.
У нашего плетня Ольга уже меняла повязку громко стонущему прапорщику, который твердил, что умирает, и с надеждой поглядывал на белокурую сестру милосердия. Мишрис, держа своего Злыдня на поводу, стоял рядом и делал вид, что это его не касается. Идиллию прервал появившийся откуда-то из наступавших сумерок поручик Успенский с неизменной бутылью картофельного самогона. Немно тут же перестал стонать, а Ольга закончила перевязку и потеряла к нему всякий интерес. Мы с поручиком Успенским поволокли слабо сопротивлявшегося прапорщика в хату, оставив всех троих – Мишриса, Ольгу и Злыдня – выяснять отношения.
Несколько дней мы отдыхали, приходя в себя после рейда. Ненадолго по пути в Каховку заехал Яков Александрович, поблагодарил за привезенные документы и добавил, что действия повстанцев и наш поход, судя по всему, дней на десять задержали наступление красных. Но теперь за Днепром снова собираются орды, и со дня на день следует ожидать удара. Мы спросили о положении на других участках фронта, и Яков Александрович поведал о том, что красный таран пробил польскую оборону, Тухачевский уже на пути к Варшаве, а в Северной Таврии мы завязли у Александровска. Про Южный Донбасс командующий и говорить не стал, только махнул рукой. Похоже, время легких успехов миновало, и красные начали неторопливо обкладывать наши корпуса с трех сторон, вновь прижимая нас к Черному морю. Теперь нам оставалось бороться уже не за победу, а лишь за выигрыш времени.
Генерал Витковский обещает отпустить меня через два дня в Истанбул. Хорошо бы, чтоб за мной не увязались какие-нибудь любознательные юнкера. Впрочем, генерал Ноги, судя по всему, потерял ко мне всякий интерес. То ли догадался, наконец, что я не связан с чека, то ли просто поговорил с нашим полковником-эскулапом и понял, что меня уже можно не опасаться.
22 июня
Поручик Успенский попросил подсказать ему достойное завершение его великого романа об отважных героях и непобедимых борцах с гидрой большевизма капитане Морозове и поручике Дроздове. Я предложил, чтоб господа офицеры пристрелили подлеца Бронштейна, а Ульянова-Бланка сунули в мешок и приволокли прямо на Голое Поле. А чтоб это не выглядело неправдоподобным, перенести заключительное действие в будущее, год этак 1923-й. Поручик Успенский обещал подумать. Думать ему следует быстрее, поскольку редакционная коллегия нашей славной газеты уже наполовину разъехалась, и скоро из его читателей в Голом Поле останемся лишь мы с генералом Туркулом, Пальма и Фельдфебель. Впрочем, последнего можно в расчет не принимать.
Туркул намекнул, что мой почерк становится совсем неразборчивым. В этом следует винить не меня, а все ту же правую руку, которая чем дальше, тем больше берет пример с левой. Придется писать крупными буквами, благо поручик Успенский закупил достаточно бумаги. Антон Васильевич также советует зайти в Истанбуле к швейцарскому светилу и попросить что-нибудь более толковое, чем прописанные им микстуры. Все же не стоит. Настроение и так невеселое, а визит к светилу вряд ли его улучшит.
Эти несколько дней в Дмитриевке я вел записи регулярно, но, насколько можно судить, ничего особенного не произошло. Мы выспались, привели себя в порядок и занялись привычными делами. Поручик Успенский вновь сколотил преферансную команду, прапорщик Немно помогал мне осваивать тонкости верховой езды, а прапорщик Мишрис, вновь найдя общий язык с нашей сестрой милосердия, тоже не мог пожаловаться на излишнюю скуку.
Через два дня после возвращения в село, то есть 1 августа, вестовой позвал меня к штабс-капитану Дьякову. Штабс-капитан выглядел немного растерянным и, забыв даже предложить мне присесть, принялся жаловаться на нашу пленницу. Разговор с красной валькирией у него явно не получился, и штабс-капитан, заявив, что она определенно ненормальная, предложил сдать ее в контрразведку.
Я попытался разобраться. Ненормальных обычно сдают не в контрразведку, а в другое учреждение. Если же она нормальная, то сдавать ее нашим костоломам тем более не следует. Иначе лучше было рассрелять ее там, на хуторе.
В ответ штабс-капитан предложил мне самому с ней побеседовать. Я согласился, и через минуту в хату привели ту самую юную большевичку. Только теперь я имел возможность поглядеть на нее при свете дня и в более-менее спокойной обстановке. Спокойной, конечно, для меня, а не для нее.
Переодетая Галиной, валькирия без комиссарской кожанки выглядела совсем мирно. Обыкновенная девчонка лет пятнадцати, очень симпатичная, черноглазая и черноволосая, прямо пара прапорщику Немно. Признаться, Ольга смотрелась на ее фоне бледновато. И не только потому, что была блондинка.
Я предложил валькирии сесть и представился. В ответ последовало молчание, мне же оставалось предположить вслух, что она попросту боится назвать свое имя. Не иначе, ее зовут Пестимея. Девчонка вздернулась и заявила, что ее имя не Пестимея, что зовут ее Анна и она ничего не боится.
Судьба иногда балует странными совпадениями. Анной зовут мою дочь, которую я видел только раз в жизни и которую, очевидно, мне уже никогда не увидеть. Сначала мешала моя бывшая супруга. Потом – война. В прошлом году ей должно было исполниться десять лет.
