Я присел к ней и, прежде чем понял, что делаю, протянул руку к ее виску, чтобы пощупать пульс. Кем же я еду с этой войны — воином или лекарем, мелькнула у меня мысль.
— Покажи, — сказал ей я, — что там за болезнь? Кажется, я везу нашему лекарю не только помощницу, но и еще одну пациентку… И это совсем не далеко отсюда. Ты не успеешь умереть так быстро, судя по твоему пульсу. Да покажи же!
— Но это везде, — растерянно сказала она. — Уже и на животе, и на боку. Как я тебе это покажу? Сначала была маленькая язвочка. Потом появились новые. А сейчас у меня начала кружиться от этого голова. Хочется спать.
— Если бы ты знала, чем я на этой войне по большей части занимался, то не опасалась бы испугать меня какими-то там язвами, — нетерпеливо дернул я ее за край покрывала. — Все снять, лицом вниз вот сюда. Я знаю, по крайней мере, три вида этих самых язв, в том числе ту, от которой кожа белеет, как кость, большими пятнами, и на всю жизнь. Но от этих язв никто не умирает. И от многих других тоже. Воды.
Последнее слово было обращено к другой женщине, которая, склонив набок голову, все это время пыталась понять, что же происходит.
— Воды, — с нетерпением повторил ей я. — Ап. Оп. Сук. Две миски.
И показал два пальца, а сам начал вытаскивать глиняные бутылочки из походной сумки.
И в очередной раз поймал себя на мысли, что все это доставляет мне самое настоящее удовольствие.
В третью мисочку, поменьше, я вылил три стаканчика белого вина двойной перегонки и семь стаканчиков воды. Потом достал из сумки свою запасную чистую куртку белого хлопка — ничего иного под руками просто не было — и показал смуглолицей руками: разорвать. Она застыла в полном недоумении, а когда повернулась и увидела «старуху», лежавшую вверх обнаженной спиной на моей лежанке, то и вообще впала в ступор.
Язвы я увидел сразу — но не раньше, чем успел подумать, что даже после нескольких месяцев рабства женщина сорока лет может быть молода и хороша, если не видеть ее измученное лицо.
Я медленно провел рукой по этой теплой спине, догадавшись пробормотать что-то вроде «вот тут ничего нет» И подумал, что на всем этом свете у меня нет сегодня ближе женщин, чем те, с которыми мы вместе перешагнули порог детства и юности.
— Язвы неглубокие, затрагивают верхний слой кожи, и хорошо известны — это у солдат называется «хорасанский цветочек», — бормотал я. — Гюль, понимаете ли… Разбегаются по телу веером, если их не остановить. Да, от этого можно умереть, начинается жар, бред… Наш целитель говорит, что в воздухе и пыли живут демоны, в каждой стране свои, и они едят порезы и раны, набираются силы, вот так эти язвы и возникают. Но умирать совершенно не обязательно, можно и полечиться… Халима, доставь главе дома Маниахов удовольствие — покажи и все остальное. Когда я был мальчишкой и рассматривал тебя жадными глазами, то и мечтать не мог о таком счастье. Повернись.
— Мне так неудобно, — как положено, прошептала она, очевидно перестав бояться близкой смерти. — Это просто стыдно, в конце концов. Нанидат, ты действительно стал еще и лекарем, или просто вспомнил свои юношеские фантазии?
Тут мы оба засмеялись, и на вытянутом вперед лице моей второй, юной рабыни начало появляться странное выражение.
— Огня, — сказал я ей. И показал рукой на масляную лампу. — И разорви ты, наконец, эту рубашку.
Я снова взялся за свою рубашку, неумело подергал ее (она не поддавалась) и бросил ей обратно.
Она, сообразив, с треском рванула ее одним неуловимым движением, затем посмотрела на меня, ожидая реакции.
Я поднял брови в удивлении (вот это сила для женщины, да и мужчине было бы не стыдно), взял из ее рук кусочек поменьше. Обмакнул в воду, смешанную с вином двойной перегонки, начал осторожно касаться этой мокрой тряпочкой язв.
Смуглянка, подвинув ко мне лампу, присела на корточки рядом, с интересом наблюдая за моими движениями. Потом кивнула головой, поняв, наконец, что происходит. Поднесла поближе мои бутылочки. Оторвала еще несколько кусков от рубашки.
— Хорошая будет помощница нашему лекарю. Я вообще-то покупал девицу именно для этого, о чем она пока не догадывается, — сказал я Халиме, и мы опять засмеялись вместе.
— Значит, я все же увижу дом, — сказала она, наслаждаясь тем, как мои осторожные руки лечат ее кожу. — В последние дни я мечтала, знаешь, хотя бы раз увидеть зацветающие сады вокруг города — издалека. Один раз. А потом — пусть все кончается. В Башне Молчания от меня отказались бы даже священные птицы, побрезговали бы, думала я, испугались бы заразы. Странно, как мало становится нужно человеку в какой-то момент. А сейчас… сейчас я вдруг начинаю понимать, что у меня впереди есть еще какие-то радости… И кстати о радостях — у тебя действительно руки лекаря, Нанидат, и больше всего мне нравится, что они такие теплые и осторожные… но что за гадостью пахнет эта твоя мазь — где ты ее взял?
А потом, после долгой работы с каждой из многочисленных розоватых язвочек, я махнул рукой на смуглянку, и она медленно пошла из комнаты, постоянно оборачиваясь и все еще не веря, что это ее, а не другую женщину гонят вон, во вторую из моих двух комнат.
— Есть один хороший способ доказать тебе, что твоя болезнь не передается так просто другим людям и что тебя не выкинут из моего каравана, — сказал я совершенно успокоившейся сероглазке. — Какая у тебя тяжелая грудь — и язв здесь нет, но может быть, если приподнять вот так, то что-то обнаружится? Ага, ничего нет, но надо провести еще пальцами вот здесь…
— Маниах из дома Маниахов, теперь я знаю, для чего ты меня купил, и никогда тебе этого не прощу. Где ты был раньше, когда я таяла от восторга к тебе и не была еще выдана замуж? Зачем ты тогда уехал в свою любимую империю? Так или иначе, я еще не выкупила себя и должна тебе подчиняться…Только будь со мной очень осторожен. Очень, очень осторожен…
Я еще успел бросить взгляд в дверной проем, чтобы убедиться, что другая женщина выполнила мой приказ уйти, — а она в этот момент как раз бросила на меня последний взгляд через плечо. Тогда я не обратил на ее глаза никакого внимания, но сейчас, годы спустя, этот взгляд мне иногда снится, и тогда меня охватывает ужас.
Мы долго играли в осторожность прикосновений друг к другу — «вот так, Нанидат, не сильнее, не сделай мне больно», — а дальше изящнейшую из женщин Самарканда вдруг охватила растерянность, она закусила губу, потом забормотала о том, как стыдно то, что сейчас с ней, кажется, мгновенно произойдет, что девушка из хорошей семьи должна доставлять удовольствие еще и мужчине, а не только себе, — и, зажмурившись, скрыла лицо у меня на плече, вжимаясь в него все крепче.
