Князь Даниил с трудом приподнял здоровую руку, прижал к себе дочку. Мария, встав на колени, уткнулась в грудь мужа, заплакала. Глядя на мать, заревела и Машка…
– Ишь, реветь удумали! А ну-ка, хватит сырость разводить! – пристрожил игумен, утирая рукавом заплаканное личико младшей, и, недолго думая, вытер нос старшей…
– Ну, ровно робенку… – зарделась Мария, а Машка захихикала, боднув настоятеля в бок, от чего тот расплылся в улыбке.
– А кто ты для меня? – хмыкнул отец Матфей, погладив по головке Машку. – Мне разницы-то особой нет. Что ты, что егозуха твоя – робетенки еще… Ладно, милые мои, – вздохнул отец настоятель, – успеете еще друг на дружку наглядеться. Сейчас брата-лекаря кликну, пусть раны перевяжет наново.
– Отче, ты бы Костромитинова позвал, – попросил князь.
– Еще и царем не стал, а командует… Не хватало мне на побегушках бегать… – сварливо буркнул игумен, но смилостивился: – Позову.
Князь видел супругу плачущей едва ли не впервые. Мария, провожая мужа в походы, никогда не причитала, как прочие бабы. А тут, поди же ты… После смерти боярина Романова и боярина Шереметева княгиня сделала то, что должны были сделать мужчины, – собрать зерно, холопов и серебро.
Когда княгиня привела обоз и ополченцев, была похожа на воительницу – осунувшееся лицо, впалые щеки и жесткий прищур в глазах, словно бы целила из мушкета… Он тогда испугался – кому охота, чтобы супружница стала похожа на бой-бабу… Но в то же время гордился женой, которая сумела довести ценный груз и людей, не испугавшись ни расстояния, ни ляхов. Но гордость – гордостью, а такой Мария нравилась ему гораздо больше…
– Ну-ка, Машенька, не плачь! Я куплю тебе калач! – погладил князь дочку и сам удивился – как складно получилось!
Машка перестала реветь, улыбнулась во весь щербатый рот, а потом неожиданно посерьезнела и заявила:
– Ну, батюшка, где ты калач-то купишь? Не на Москве, чай. Да и на Москве нынче с калачами худо! – вздохнула девчонка по-взрослому.
От хохота у Даниила Ивановича закружилась голова, но удержаться не смог…
– Ох ты, господи, калача ей надо! А кто петушки лопает? – возмутилась мать и с улыбкой пояснила супругу: – Отец настоятель Машке каждый день сахарных петушков приносит. Откуда и берет-то?
– Дедушка настоятель мне вчера сахарного зайца принес. Вот! – выпалила девчонка.
– Надо говорить – отец настоятель, – наставительно сказала мать, делая вид, что дергает девчонку за ухо, а та, скривив мордашку, сделала вид, что ей больно…
– Это для тебя – отец настоятель. А мне разрешил себя дедушкой называть! – сообщила Машка. – Он добрый. И чего его все боятся?
– Драть тебя надо! – вздохнула Мария, обнимая девчонку.
– Надо! – радостно подтвердила Машка. – Драть, как сидорову козлуху!
Да уж, какое там дранье! За то время, пока княгиня Мезецкая вела обоз из Лавры до вотчины боярина Шереметева, потом везла всех в Ипатьевский монастырь, а потом до Кирилло-Белозерской обители, отстреливаясь от голодных волков, отбиваясь от ляхов и местных татей, такого натерпелась, что не всякому мужику по силам. А Машка за весь путь ни разу не пискнула!
Машка, прижавшись к материнской груди, засопела. Потом, оторвавшись, вскочила и побежала к топчану, на котором они спали.
– Точно, Маша-растеряша! – Вернувшись, княжна Мезецкая гордо предъявила почти целого сахарного зайца: – Я ведь для вас приберегла. Ну, хвост ему немножко отгрызла…
Даниил Иванович откинулся на подушку, закрыл глаза, чтобы не заметили слез, сглотнул комок:
– Вы уж ступайте… Сейчас Леонтий придет, о делах нужно думать. Потом…
Поддавшись неожиданному порыву, взял руку жены, поднес ее к губам и поцеловал…
– Ты что, Данила Иванович? – опешила Мария. – Разве так можно? Где ж это видано, чтобы супруг у жены руки целовал?
– Можно! – улыбнулся князь. – Муж для жены – наиглавнейший господин после Господа Бога. Стало быть, что я хочу – то и делаю…
Мария, прильнув к щеке мужа, прошептала на ухо так, чтобы не слышала Машка:
– Умерла бы за тебя…
Сквозь сон князь почувствовал, как его касаются чьи-то пальцы, и на всякий случай открыл один глаз. Узрев брата-лекаря, поспешил смежить очи покрепче, зная, как оно бывает, когда начнут отдирать припекшиеся к ранам холстины! Однако боли не было! Брат-лекарь не стал драть по живому, а смазал повязки чем-то пахучим, выждал несколько минут, а уже потом стал снимать тряпицы.
– Не какашки, князь, не бойся, – уведомил лекарь, смазывая раны.
– Да я уже понял, – хмыкнул Даниил Иванович. – Вроде дерьмом не пахнет.
– Если в дерьмо индийской синьки добавить – оно и пахнуть не будет, – сообщил брат Федор, продолжая работу. – А я тебе раны зашил, а теперь травяным бальзамом пользую. У тебя князь, помимо ран да ребер не заживших, еще и сердце худое. Раны да ребра я вылечу, а сердце-то тебе поберечь надо.
– И на том спасибо.
– Не за что, – отозвался лекарь, поднося к губам раненого серебряную чарку. – Чтобы не спрашивал, сразу отвечу – зелье сонное. Не бойся – дерьма в нем нет, токмо корень кошачий да трава медуницы. Беречь сердечко-то надобно, государь… Ну, спи теперь. Спать нужно больше, бо во сне человек быстрее поправляется, – назидательно изрек лекарь, собирая холсты и склянки в берестяную коробку.
Во сне Даниилу Ивановичу привиделось, что сидит он на троне, в шапке Мономаховой, со скипетром и державой в руках, а перед ним стоит брат Федор и держит в руках овечьи катышки, разъясняя, что Государи Всея Руси должны каждый день съедать по горсти дерьма.
«Нельзя ли заместо овечьего хотя бы заячье дерьмо есть?» – робко спрашивал он, на что лекарь отвечал, что орешки заячьи по лесам собирать долго, потому как дерьмо должно быть свежим…
«Знать, царская доля такая!» – грустно подумал Даниил Иванович, поднося ко рту пригоршню овечьих катышков.
От запаха овчины князь и проснулся… Открыв глаза, увидел, что в нос упирается меховой кожух Костромитинова. Служилый дворянин, поставив между колен саблю, дремал, опершись подбородком о рукоять.
«Заставлю его хотя бы волчовку надеть!» – злорадно подумал князь, пытаясь отодвинуть от носа край безрукавки, от чего старый воин встрепенулся.
– Доброго утречка, государь-батюшка, – поприветствовал Леонтий Силыч.
– Утро? – удивился Мезецкий. А ведь верно – в оконце пробивается озорной солнечный лучик, наплевав на пропыленный бычий пузырь…
– Оно самое, – подтвердил Костромитинов и, широко зевнув, поспешно перекрестил рот: – Прости, государь, со вчерашнего дня тут сижу. Отец игумен сказал, что ты меня изволил звать, так я и пришел.
– Ну, зря сидел. Надо было спать, – сказал Мезецкий, а потом спохватился: – Подожди-ка, Леонтий Силыч, как ты меня назвал?
