Керамикой?
Он тщательно обследовал кузов последнего грузовика. Легкие морщины прорезали его лоб. Грузовик был нагружен урнами или вазами, совершенно одинаковыми, упакованными в солому. Где-то он уже видел нечто подобное, но никак не мог вспомнить, где.
Еще один грузовик тащил всего одну «каменную» статую — вероятно, сделанную из армированного пластика — и квадратную плиту, на которой она, очевидно, должна быть установлена. Статуя лежала на боку, поддерживаемая деревянным каркасом и прокладками из упаковочного материала. Он мог видеть только ее ноги и протянутую руку, которая выступала из упаковочной соломы. Статуя была длиннее, чем кузов грузовика; ее босые ноги выступали за задний борт. Кто-то прицепил красный флажок к одному из ее больших пальцев. Зерчи был озадачен. Зачем было занимать грузовик статуей, когда лучше было бы загрузить его едой? Он продолжал следить за людьми, поднимающими вывеску. В конце концов один из них отпустил свой конец доски и взобрался на лесенку, чтобы подправить верхние кронштейны. Вывеска наклонилась и Зерчи, вытянув шею, чтобы лучше ее разглядеть, ухитрился прочитать:
ЛАГЕРЬ МИЛОСЕРДИЯ № 18
ЗЕЛЕНАЯ ЗВЕЗДА
ПРОЕКТ «ЖЕРТВЫ БЕДСТВИЯ»
Он поспешно снова перевел взгляд на грузовики. Керамика! Теперь он вспомнил. Однажды он проезжал мимо крематория и видел людей, сгружавших с машины такие же урны, с теми же самыми фирменными знаками. Он повернул бинокль, разыскивая грузовик с огнеупорным кирпичом, но тот уже отъехал. Наконец, он обнаружил его — грузовик стоял за парком. Кирпичи были разгружены возле большого красного двигателя. Он снова обследовал двигатель. То, что на первый взгляд ему показалось бойлером, теперь выглядело похожим на печь или топку.
— Evenit diabolis![175] — проворчал аббат и направился к лестнице.
Он отыскал доктора Корса в его передвижной установке на внутреннем дворе. Тот прикреплял проволокой желтую карточку к лацкану пиджака какого-то старика, говоря ему при этом, что он может отправиться на время в лагерь для отдыха под присмотром медперсонала, но с ним будет все в порядке, если он будет следить за собой.
Зерчи стоял со скрещенными руками, покусывая губы и холодно наблюдая за врачом. Когда старик ушел, Корс осторожно поднял глаза.
— Что?.. — Он увидел бинокль и изучающе посмотрел на выражение лица Зерчи. — Да, я ничего не мог поделать с этим, ровным счетом ничего.
Аббат несколько секунд пристально разглядывал его, затем повернулся и вышел. Он зашел в канцелярию и велел брату Пату вызвать самого главного чиновника Зеленой Звезды.
— Я желаю, чтобы они покинули окрестности аббатства.
— Я опасаюсь, что ответ будет подчеркнуто отрицательным.
— Брат Пат, вызовите мастерскую и велите брату Лафтеру подняться сюда.
— Его нет там, домине.
— Тогда пусть пришлют ко мне плотника и художника. Есть же там кто-нибудь.
Через минуту вошли два монаха.
— Я хочу, чтобы вы немедленно изготовили пять легких плакатов, — сказал он им. — Я хочу, чтобы они были с хорошими длинными ручками. Они должны быть достаточно велики, чтобы их можно было прочитать за квартал, но в то же время достаточно легкими, чтобы человек мог нести их несколько часов, не валясь с ног от усталости. Можете вы сделать такие?
— Конечно, мой господин. Что должно быть на них написано?
Аббат Зерчи написал.
— Сделайте их большими и яркими, — сказал он им. — Пусть они бросаются в глаза. Это все.
Когда они ушли, он снова вызвал брата Пата.
— Брат Пат, идите и найдите мне пять молодых и крепких послушников, желательно, с комплексом мученичества. Скажите им, что они, возможно, претерпят то же, что претерпел некогда святой Стефан.
«А я могу претерпеть еще худшее, — подумал он, — если в Новом Риме узнают об этом».
Вечерню уже отслужили, но аббат все еще был в церкви, в одиночестве преклонив колени в вечерних сумерках.
«Domine, mundorum omnium Factor, parsurus esto imprimis eis fillis aviatibus ad sideria caeli quorum victus dificilior…»[176]
Он молился за группу брата Джошуа — за людей, которые отправились, чтобы сесть на звездолет и подняться к небесам в момент величайшей неуверенности, с какой когда-либо сталкивался человек на Земле. За них следовало неустанно молиться, ибо никто так не подвержен болезням, поражающим дух, третирующим веру, изводящим уверенность и терзающим мозг сомнениями, как странники. Здесь, на Земле, совесть была их наставником и надсмотрщиком, но вне дома совесть одинока, она разрывается между богом и врагом человеческим. «Да пребудут они несовращенными, — молился он, — да не свернут с пути ордена».
В полночь доктор Корс отыскал его и, молча кивнув, вызвал его из храма. Видно было, что врач измучен и совсем упал духом.
— Я только что нарушил свое обещание! — заявил он вызывающе.
Аббат помолчал.
— Гордитесь этим? — спросил он наконец.
— Не особенно.
Он направился к передвижной установке и остановился в потоке голубоватого света, струящегося из нее. Его лабораторный халат был пропитан потом, рукавом он вытирал со лба пот. Врач смотрел на него с той же жалостью, с которой смотрят на проигравшего.
— Мы, конечно, сейчас же уедем, — сказал Корс. — Я думал, что должен сказать вам об этом…
Он повернулся, чтобы войти в передвижку.
— Обождите минуту, — произнес священник. — Вы должны рассказать мне остальное.
— Должен? — снова в его голосе проскользнули вызывающие нотки. — Почему? Не потому ли, что вы можете угрожать мне огнем ада? Она очень больна, и ребенок тоже. Я ничего вам не скажу.
— Вы уже сказали. Я знаю, кого вы имеете в виду. И ребенок, значит, тоже?
Корс заколебался.
— Лучевая болезнь. Ожоги от вспышки. У женщины сломано бедро. Отец погиб. Пломбы в зубах у женщины радиоактивны. Ребенок разве что не светится в темноте. Сразу после взрыва была рвота. Тошнота, анемия, фурункулы. Она ослепла на один глаз, а ребенок непрестанно плачет из-за ожогов. Трудно себе представить, как они перенесли взрывную волну. Я не могу ничего сделать для них, только направить в кремационную бригаду.
— Я хочу их видеть.
— Теперь вы знаете, почему я нарушил обещание. Я должен жить после этого наедине с самим собой, человече! Я не хочу жить как палач этой женщины и ее ребенка.
— Приятнее жить как их убийца?
— На вас не действуют разумные аргументы.
— Что вы сказали ей?
— «Если вы любите своего ребенка, избавьте его от агонии. Идите и как можно скорее примите милосердное забвение». Вот и все. Мы немедленно уезжаем. Мы закончили обследовать облученных и самых тяжелых из прочих больных. Для остальных не составит труда пройти пару миль. Больше нет ни одного случая критической дозы облучения.
