Хмель смахнул с офицера напускной лоск, даже картавость исчезла. Эдесяну тогда подумалось, что он впервые увидел Вардгеса.
– Я их учил. Я в них верил…
– Плохо учил, зна-ачит.
Эдесяну захотелось дать ему в ухо. Он даже замахнулся, но кулак уплыл вбок, не задев капитана. Старший унтер-офицер шумно втянул носом воздух, а Вардгес посмотрел со снисхождением.
– Что-о ты пыхтишь, как самовар? Чему учил? Как воевать? А как власть в городе удерживать, забыл рассказать? А-а, ты и сам не знаешь…
– И почему же, ваше высок… высокобродие, не знаю?
– А что бы ты с недовольными твоей властью сделал?
– С нед… недовольными? Я бы… хек… разобрался, чем они недовольны… Провел бы эту… работу.
– А чего ее проводить? Стрелять надо!
– Что? Вы, в-ваше высокоблагородие, человек без чести.
– А ты весь из себя положительный. И потому никогда не станешь настоящим полководцем. Вспомни – ик! – хотя бы Наполеона, величайшего человека. Когда он стал истинным правителем Франции? После девятнадцатого брюмера? Как бы ни так! После англо-роялистского заговора против него. Он не смотрел, кто виноват, кто нет – он казнил всех высокопоставленных подозреваемых, даже бурбонского принца. А потом, пока Европа очухивалась, провозгласил себя императором.
Вардгес перевел дух, с презрением покосился на Эдесянов стакан с самогоном. Выставил на стол рюмку, плеснул коньяку из фляги. Подумал, достал вторую рюмку, налил и Эдесяну.
– Умел человек быть жестоким, храня при этом холодный ум. Вспомни, ка-ак он уложил толпу мятежников на паперти! Под звон колоколов! А с пленными турками в Египте ста-ал возиться? Нет! Кормить нечем – р-расстрел! Вот так ведут себя настоящие полководцы, тебе ясно, унтер?
Эдесян помотал головой. Красивые речи капитана не ложились на его картинку мира. Тот, не дождавшись ответа, презрительно дернул усами.
– Ты великим хочешь стать или нет?
– Великим – хочу. Тираном – н-не хочу.
– Кре-етин.
– А вы сами-то чего желаете, ваше высокоблагородие?
Вардгес погрустнел.
– Орден хочу. С «мечами». Дед мой героем был, и отец – тоже. А я – позор семьи. «Таких как ты ишак трахает», – говорит. Отец, в смысле. Награды за службу в штабе не считаются, только боевые ему подавай. Хотя самому прославиться лишь случай помог. Никогда на фронте не геройствовал, а под Мукденом в пятом году его отряд наткнулся – случайно – на японскую кавалерию. Папашу и перемкнуло. Выхватил шашку и помчал на желтолицых. Разбил. Получил генерала и орден. А тебя, говорит, ишак… Бр-р-р…
– Отцы – они такие. Асканум[21].
Капитан застыл с рюмкой в руке, казалось – заснул. Но затем встрепенулся, крякнул, влил в себя остатки коньяка. Уставился на Эдесяна.
– Вы, ун-дег, выг’ажайтесь по-г’уски! И не думайте, мой отец был великим человеком. Гег’оем. В том же пятом году в составе Семеновского полка подавлял декабрьских мятежников в Москве. И я этим гог’жусь!
Дальше говорили с Аствацатуровым еще о чем-то, но всё сказанное покрылось хмельным туманом.
Печной огонь дышал в лицо жаром, в пламени возникло лицо Наполеона. Великий полководец смотрел на солдата с укоризной. Эдесян моргнул. Снова дремать начал.
Он встал, наскоро похлебал подоспевшего супа и, отмахнувшись от «сладкого» бархатноглазого, побрел в домишко горной деревеньки, ставшей пристанищем их роты. А какой бой три дня назад гремел за эту заброшенную деревеньку! И не потому, что стратегический объект, а потому, что дом, даже самый захудалый означает какое никакое, а тепло. Сколько солдат на этой войне – и русских, и турков – полегло не от пуль, а от мороза.
В дом.
Спать.
К утру подтянулся обоз с провизией из Алашкерта. Вовремя. Хотя и удивительно, как добрались до них по горам. Говорят, привезли продукты, медикаменты и сестру милосердия. Первые два – понятно, а последняя – зачем? Санитаров у них хватает, а баба на фронте – только обуза. Айсорка – не в счет. Она выносливая. За всё время не пикнула ни разу, что, мол, устала, замерзла, не выспалась или еще чего. Иные солдаты-новобранцы в истерики впадали, а эта – терпит.
Эдесян, потягиваясь, вышел на порог. И замер. Солдаты разгружали поклажу с мулов, а у пегого полуконя стояла… та самая сестра милосердия. Светлые локоны выбивались из-под пуховой косынки, лукавый, хоть и уставший взгляд блуждал по лицам солдат, словно кого-то выискивая. Нет, не может быть. Померещилось. Эдесян мотнул головой, зажмурился. И представил вместо грубого тулупа с красным крестом на рукаве – белую шубку, вместо платка – меховую шапку, а еще – сафьяновые сапожки на каблучке вместо валенок… Открыл глаза.
Господи-боже. Неужели? Зачем? Как?
– Эй, командир, ты что, привидение увидел? На тебе лица нет, – дамский угодник подкрался незаметно.
– Голубка, – прохрипел Эдесян, плохо понимая, что говорит. – Голубка моя приехала. Графиня…
Николай проследил за взглядом командира.
– Сестричка, что ли? – Рядовой присвистнул. – Хороша. А у тебя что, все бабы – голубки? Чтобы не запутаться?
– Балбес.
– Так чего же встречать не бежишь?
Побежишь тут, когда ноги к порогу примерзли. В бой, под пули мчать в разы легче. Но Голубка облегчила задачу. Наконец заметила, улыбнулась, блеснула сине-зелеными глазами и зашагала к покосившемуся домику.
Одетая, как последняя крестьянка, с темными кругами под глазами и исхудавшим лицом, давно не знавшим пудры и румян, она всё равно выглядела графиней! Сестра милосердия приблизилась к солдатам, а эдесяновы ноги по-прежнему не желали шевелиться.
– Здравствуй, Гаспар, – голос, этот нежный голос.
Эдесян кивнул, пожирая пришелицу глазами и глазам же своим не веря.
– Разрешите представиться, сударыня: солдат русской Кавказской армии Николай Скворцов, – пока Эдесян моргал, дамский угодник уже целовал сестре милосердия ручку.
– Очень приятно. Ольга Александровна, – сказала девушка.
– Пошел вон, – прошипел Эдесян.
А затем схватил Ольгу свет Александровну за руку и потащил за собой, подальше от убогой горной деревушки, пропахшей смертью, от любопытных глаз однополчан, от этой войны, от гари и боли, от всего и всех. Остановился на пригорке у присыпанной снегом пихты. Нахмурил брови.
– Откуда вы здесь, графиня? Зачем вы здесь? Разве война – для вас, для таких, как вы?
– А ты, значит, совсем не рад меня видеть? – Юная графиня надула губки.
Эдесян лихорадочно соображал, что ответить. Собеседница расценила молчание по-своему – вздернула подбородок, резко развернулась и ушла. Попыталась уйти. Эдесян и сам не понял, когда сгреб ее в охапку, сжал в объятьях.
