Скрип открываемой двери!
Я отпрянул от люка. Страх — тот, ночной, безотчетный, серый и мягкий страх обнял меня. Но при этом очень четко — как цифры, пробиваемые кассовым аппаратом, — возникали мысли.
Первое: пистолета нет.
Второе: бежать некуда, потому что то, что сейчас покажется из люка, будет как раз преграждать мне путь к выходу.
Третье: прыгать в воду. До края палубы шаг.
Четвертое…
Из люка появилась голова Саффет-бея. Потом плечи. Плечи были голые, поросшие густым полуседым волосом.
— Миша-эфенди… — сказал он укоризненно.
— Господи… — и я сел: ноги подогнулись. — С вами все в порядке?..
Он, кажется, понял мое состояние. Вылез весь, сел на край люка. На нем были белые парусиновые матросские штаны.
— Ты извини… не подумал. Но когда объявили… что-то с нами случилось. Уже ни о чем не думали. Ты извини. — Слава Богу, вы живы, — сказал я. — Мне вдруг показалось… — я хотел рассказать, что мне показалось, но внезапно сообразил: — Подождите. Что объявили? Мобилизацию?
— И это тоже. Еще днем. Так ты не слышал? Атомный взрыв в Томске. И уже несомненно японцы…
— Какой взрыв?! — возмутился я. — Я с Томском разговаривал… вот, недавно…
Да. Три часа назад. Чуть больше. Неужели это может быть?.. и Вероника…
— В Томске — где?! В каком районе?
— Центр. Правительственный квартал. Всё. Нет теперь ни президента, ни премьера…
Конечно. Завтра Пасха, и начальство съехалось под крылышко Патриарха. Резиденция его все еще оставалась там же, где и была, при Святогеоргиевском… а могла бы оказаться и здесь, сложись обстоятельства чуть иначе…
И тогда…
— Да, — сказал я. — Интересно получается… Значит, японцы?
Впрочем, мне это было по барабану. Хоть марсиане. Главное — далеко от отца.
Почти двадцать километров. Может быть, в доме выбьет стекла…
И отец не там. Он куда-то уехал. А Вероника с маленькой Сонечкой — далеко. Вне зон поражения.
Впрочем, что я могу знать о зонах поражения?
Отцу много раз предлагали перебраться в центр…
Я тупо обошел Саффет-бея и направился к трапу. Вода между дебаркадером и стенкой была совсем черная. Как нефть.
Зойка сидела боком. При моем приближении перекинула ногу через седло. Как будто знала, что здесь мы не останемся.
Год 1991. Игорь
16.06. 02 час. 30 мин
Люблино, улица Паулюса, дом 7/77, квартира 7
Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел.
Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа… проходной двор… еще подворотня… через забор… подво… Все. Ворота закрыты. Пришли.
Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы — скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. «Сашка?» — тут же спросил низкий голос. «За мной гонятся солдаты, — сказал я. — Впустите, пожалуйста». Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги… сапоги… сапоги… не заметили… не заметили… не заметили… Дверь подергали, потолкали — без особого, впрочем, рвения. «Открыто, господин сержант!» — закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант… Французы? Вроде бы не было французских частей… впрочем, все смешалось в семье народов… На крик побежали. «Брать живым!» — начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал…
На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
— Вы ранены?
Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.
— Нет, я цел, — сказал я. — Спасибо. Вы меня спасли.
— Похоже, вы удирали от них по канализации, — сказал он, потянув носом. — Хуже. Я прятался в отстойнике.
— Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет — окно выходит во двор.
Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
— Перекусить? — предложил он.
— Если можно.
— Можно.
Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.
— Мяса я не ем, — сказал он. — Поэтому не держу. Так что не обессудьте…
— О, господи, — только и смог сказать я. Сколько-то минут мы ели молча. Я вдруг почувствовал, что пьянею — не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды.
Потом он спросил:
— Значит, вы были у отстойников?
— Да, — сказал я, помедлив.
— И вы… видели?
— Да.
Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
— Значит, все это правда… Он налил вино в стаканы.
— До часу ночи еще было что-то слышно, — он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: «Полюс». — Еще что-то пробивалось. А с часу…
Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны…
Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была — на эти фургоны…
— Пейте, — сказал он. — И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно…
— Партия… — пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. — Партия… Ах, суки…
— Жена на курорте, — сказал он. — Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.
— Суки позорные.
— Я бы пошел — вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
— Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
