Тот из степняков, что скакал чуть впереди, первым же и метнулся на нее прямо с коня, да на его беду Доброгнева в тот миг от шмеля лугового отшатнулась. Вроде бы и малое движение, но и его хватило, чтобы половец чуток промахнулся да ни с чем на землю и повалился.
Второй же его ошибки повторять не стал, с коня своего соскочил, но тут и Доброгнева не оплошала, вмиг сообразив, что именно от нее понадобилось этим двум нечесаным образинам.
Ловко увернувшись от похотливых объятий, она, не тратя даром ни единой секундочки, оказалась близ лошади, оставшейся без седока.
Запрыгнув же на нее, она тоже не растерялась, поняв, что если направит жеребца к стану Ратьши, то не успеет степной конек набрать ход, как либо сам арканом половецким изловлен будет, либо наездницу на землю повергнут.
Стало быть, путь ей один лежит — тот, что никем не перегорожен, хотя и ведет он в противоположную сторону от палаток русских ратников. Туда она коня и направила.
Тот, кто по ее милости остался безлошадным, по первости попробовал травницу каленой стрелой достать, да, видать, вся сила молодецкая у него внизу живота сосредоточилась, ничего для рук не оставив. Плохо ложились стрелы, то с явным недолетом, а то в стороне, на расстоянии не менее пяти-шести шагов от скакуна, что для стрелка-степняка позор несусветный.
А потому тот хоть и досадовал на девку, оказавшуюся не в меру шустрой, но в то же время и возликовал, что его промахов никто, кроме товарища, не приметил.
Второй же степняк, изловив своего жеребца, пустился в погоню, но хоть и был он худощав, да по-степному поджарый, но все равно малость потяжелее Доброгневы, а потому при всем своем умении обращаться с конем так и не смог приблизиться к девице.
Как было поначалу меж ними метров сто, так и осталось даже после доброго десятка минут дикой отчаянной скачки.
Однако воин был упрям и настойчив и от погони отказываться не собирался. Раза два ему удалось немного приблизиться, но стрелы, пущенные им, невесть по какой причине летели вкривь да вкось и Доброгневу даже не побеспокоили.
Тогда он снял с луки свой старый аркан, а с ним дело пошло куда лучше.
Еще бы чуть, и ушел скачущий впереди его конь с легкой наездницей в глубь дубравы, лежащей на их пути, но петля из конского волоса, над которой шаман полночи читал заклятие ловца, на один краткий миг оказалась проворнее.
Захлестнула она Доброгневу змеей подколодной, и слетела девица с жеребца своего, да еще при падении ударилась о ствол молодого дубка, недремлющим стражем стоящего на опушке.
Оскалил в белоснежной улыбке свои крепкие зубы половец, подскакал поближе к неподвижно лежащему телу и, соскочив с коня, направился к девушке, но последние два шага ему отчего-то оказались не по силам.
Не шли ноги, и все тут.
Так и застыл степной дикарь в полном недоумении, продолжая изумленно взирать на них — вроде бы все в порядке, а шагнуть не в силах. А когда он вновь поднял свою нечесаную голову, то взгляд его в старца глубокого уткнулся.
Строго взирали на него суровые очи Всеведа, и недавний охотник в одночасье сам ощутил себя жертвой и уже был рад-радешенек, когда удалось ему сдвинуться со своего места и добрести до коня.
А уж когда он исхитрился вскочить на него, то и вовсе возликовал, побуждая животное вскачь от проклятого места, где творились такие загадочные дела.
Доброгнева же через несколько минут очнулась. Помогла ей вода живительная, которой старик из своей баклажки лицо ей сбрызнул.
Придя в сознание, она поначалу перепугалась, но от седобородого старика веяло столь доброй силой, а его понимающие глаза были столь участливыми, что сердце мгновенно прогнало прочь все ложные тревоги, ибо девушка сразу почуяла, что, покуда она здесь, в дубраве, никакая напасть ей не грозит.
А спустя какие-нибудь полчаса, не более, когда выяснилось, что она доводится родной внучкой Снежане-Марфе — вот дивно, даже сама Доброгнева доселе не ведала истинного имени бабушки, — она уже вовсю обменивалась со старцем травными премудростями, хотя при этом все больше слушала да переспрашивала, если что было непонятно.
И так незаметно за разговорами о лечении пролетело время, что очнулась она, лишь когда лучи заходящего солнца несколько раз подмигнули ей на прощание, бодро суля на завтра очередной теплый ясный денек.
Тогда только и спохватилась Доброгнева, что время уже позднее.
Волхв был вежлив, довел ее до мирно пасущегося неподалеку коня, а на прощание спросил про оберег Мертвых волхвов. Мол, верно ли, что она его собственноручно надела на князя Константина, и правда ли, что тот назвал ее своей сестрой.
Лицо травницы затуманилось от печали, и она, вздохнув, лишь кивнула в ответ, вспомнив, как тяжко сейчас приходится ее братцу.
Но едва девушка уселась на коня, как будто огненная вспышка сверкнула у нее в голове, и вспомнила она лицо старца, давно уже казавшееся ей знакомым, только непонятно откуда.
Никогда до сегодняшнего дня не доводилось ей встречаться с Всеведом — ни в шумном городе, ни в дремучем лесу, ни на полях-лугах травяных, а все-таки видела она его.
И видение то, которое предстало перед нею среди черных камней и которое она никак не могла вспомнить ранее, теперь тоже явственно встало перед ее глазами.
Впрочем, ей и сейчас неясно было — камни то ли давали ей совет обратиться к этому деду за помощью, то ли уклончиво намекали на что другое, поди пойми.
Однако утопающий и за малую хворостину норовит ухватиться, коли иной, потолще, вблизи не видит, потому и Доброгнева, особо не веря, все ж таки поведала без утайки, какая страшная беда грозит ее князю.
Говорила она, робея, как бы не посмеялся старец над ее страхами, посчитав все приключившееся лишь глупым наваждением. Но нет, насторожился седобородый житель дубравы, слушал внимательно, лишь сокрушенно качал головой да мрачнел с каждой секундой, ликом все больше напоминая грозовую тучу.
Но еще больше помрачнел Всевед, когда услышал, что ныне князь Константин, подобно безвинному мученику, сидит в темнице у своего родного брата Глеба и еле жив от тягот и мук, учиненных для него единокровным извергом.
Вот тут-то и побледнела Доброгнева, поскольку узрела в тот же миг, как в руках волхва простой посох, искусно вырезанный из дубовой ветви, постепенно начинает светиться.
Свет же этот больше напоминал не алое сияние восходящей зари, не радостный отблеск дорогих камней, а скорее кровавые блики, что костер погребальный отбрасывает.
Сейчас-то с умершими все больше по христианскому обычаю прощаются, не пускают пепел на все четыре стороны вольным полетом, а прячут его по-воровски, норовя схоронить бездыханное тело в глубь земли, отчего и обряд этот на Руси издавна, когда ее еще не окрестили, стали презрительно называть похоронами.
