В отнятых у Фалькона альбомах для рисования Земба сделал тщательный, детальный план оборонительных сооружений. Ловушки и капканы игуапа были только запалом для чудовищной системы. Гигантская ограда-стена с вбитыми в нее двадцатью рядами ядовитых копий направляла атакующих под убийственный перекрестный огонь тяжелых арбалетов, ведущийся из крытых укреплений. Из внутреннего кольца земляных, спроектированных по модели европейских звездообразных бастионных систем, на тех несчастных, кто остался в живых, обрушивались огонь баллист и камни из требушетов, расположенных во внутреннем кольце за звездообразными бастионами, сделанными на европейский манер. Последняя линия обороны представляла собой траншеи зигзагами в три ряда, откуда в атаку ринется целое море поселенцев, облаченных в куртки-эскаупил, с маленькими круглыми щитами и деревянными копьями. Пешие лучники оказывали бы им смертоносную поддержку. Классическая защита Сидаде Маравильоза привела бы в ужас и римский легион, но Зембе не хватало разрушительной силы современной артиллерии. Закон, принятый советом города, ввел обязательное использование общественных туалетов, которые могли бы стать источником селитры: Фалькон, прибегнув к полузабытой химии, получил черный порох, но в местной духоте он начинал пыхтеть и дымиться в запале, пока Фалькон, попутно сворачивая маленькие петарды, к восторгу всех ребятишек в округе, не стал поджигать бумажные патроны. Заряды, отличные по весу, свисали с балок в овинах, словно летучие мыши-альбиносы.
Канониры развернули длинный фитиль, Земба спичкой поджег его. Фалькон ощутил, как земля содрогнулась под ногами, и взрыв, который, наверное, услышали даже в Сан-Жозе-Тарумаше, выбил воздух из его легких и мысли из головы. В мгновение ока Земба занял свой наблюдательный пост, прижав трубу к глазу, а позади него моргал француз. Пушку отбросило назад на дюжину туазов[220] в кусты, но она осталась целой.
– Слава Богоматери, теперь у нас есть артиллерия!
Фалькону не нужна была подзорная труба, чтобы увидеть, как ветви деревьев вдоль траектории ядра, напоминавшей вздымающуюся арку, сначала содрогнулись, а потом начали трещать, крошиться и падать.
Даже на своей измерительной станции у реки он все еще слышал взрывы – Земба улучшал артиллерию. «Река» – громкое определение для ленивого потока шириной всего в восемь шагов, который впадал в Риу ду Ору и был покрыт ковром из «ягуаровых ушек»[221]. Держа под рукой взведенный пистолет на случай нападения жакаре, Фалькон наблюдал, как Кайша переходила вброд «реку», вода доходила сначала ей до бедер, потом скрыла живот, мягкие, орошенные слезинками росы «ягуаровые ушки» касались ее маленьких грудей, пока девушка двигалась к дальней измерительной точке. Золотая на зеленом фоне, Кайша очаровала его. Он научил девушку писать, считать, наблюдать за звездами и даже немного говорить по-французски. Эту небольшую песчаную полоску, где лес неожиданно открывался реке, расчистили по приказу Маира. Фалькон часто занимался здесь любовью с Кайшей, его в равной мере возбуждали и отталкивали нежная пряная полнота ее плоти и золотистый странный контур ее черепа. Она была щедрой и благодарной любовницей, пусть и лишенной воображения, и по меркам ее народа верной. Но больше всего это место нравилось ему ночью, когда каждый листик «ягуаровых ушек», каждую кувшинку, весь противоположный берег покрывали искорки светлячков, настоящий ковер света, а высоко над головой сияла россыпь звезд.
Кайша громким голосом объявила измерения. Вода поднималась. Но до паводка было еще далеко. Улыбаясь, девушка пересекала реку, идя к нему, и ковер зелени расступался вокруг гладкого, выщипанного треугольника между ее ног. Фалькон вспомнил, как впервые увидел Кайшу, как подружки вытолкали ее идти рядом с белым мужчиной с жуткими глазами, и она смущенно улыбалась. Он захотел помочь, взять корзину, которую она несла, привязав ремешком, на голове, и Кайша в гневе убежала прочь, не подходила к нему до того самого вечера, когда народ игуапа разбил первый лагерь.
Вскоре ощущение паломничества уступило место молчаливому стоицизму, а эта решимость, что день за днем, неделя за неделей заставляет передвигать ноги, превратилась в беспомощный гнев. За полдня игуапа разбрелись в варзеа от Риу Игуапара до Риу ду Ору. Последние, самые старые, самые молодые, самые слабые, спотыкаясь, вошли в лагерь много часов спустя после того, как Маир и его охрана устроились на ночлег. А некоторые так и остались в джунглях.
Игуапа было знакомо чувство голода. В варзеа, столь богатых на растительность, были проблемы с едой. Пища кричала и свистела в высоких ветвях укуубы и оксандры, а на земле, во влажных сумерках ее защищали дикие колючки, фрукты и лианы вызывали недомогание, отравление или же безумные галлюцинации. Люди питались маниокой и бобами из запасов Фалькона, Кайша раздавала крошечные пайки, следя за тем, чтобы старые и больные не остались без порции. Манао с серьезным видом сообщали, сколько осталось провианта, Робер записывал цифры и вел скорбный учет. Даже тогда Земба встрял между Фальконом и Квинном. Только величайшее упорство и мышечная сила его слуг-манао помогла французу пробиться через круг охраны к Маиру.
– Вы должны дать им время отдохнуть, поохотиться и восстановить силы.
– Мы не можем, нужно идти, я видел.
В конце люди шли уже просто от отчаяния. Ничего не оставалось, кроме как взять плетеную сумку, перекинуть лямку через натертый до волдырей лоб и толкать вперед детей. Кайша разрешила Фалькону понести часть ее груза. Сундуки с зерном быстро опорожнили и выбросили. Фалькон разрезал чехлы от инструментов, переплеты книг, обувь и сумки, сварил кожу, чтобы она стала помягче, и жевал ее ради хоть какого-то пропитания. Люди голодали, зато кормили лягушек – священных курупайра в керамических сосудах с проделанными в них отверстиями. Старики с внезапным вздохом садились на землю, не в состоянии двигаться, их не могли нести и оставляли, зелень смыкалась вокруг них, и на их лицах читалось облегчение, и только. Фалькон волочил ноги, чувствуя, как его гложет вина: он должен был бросить свои инструменты, медь, эбеновое дерево и стекло, железо и свинцовую дробь, книги, которые без обложки наполовину погибли от плесени, одежду и памятные подарки. И каждый раз он отвечал на эти угрызения громкими отрицаниями. Нет, нет и еще раз нет, ибо, когда все свелось к животному, к механическому, когда все они стали немыми свидетелями этой равнодушной растительной империи, только арсенал Фалькона доказывал, что их поход – нечто большее, чем марш муравьев.
