Разговаривали мы на удивление мало — и это при том, что я любил поговорить; Танюшка — тоже. Даже по вечерам мы, перед тем, как залезть в спальники, чаще всего
176.
молча сидели возле очередной выстроенной снежной стенки у костра и слушали ночной зимний лес. Утром поднимались, ели и вновь становились на лыжи. В полдень останавливались и перекусывали, присев на какие-нибудь упавшие деревья. И опять шли.
Странно — но нам было очень и очень хорошо…
…Тем утром до дому оставалось километров сто пятьдесят, и мы, коротко переговорив, решили не устраивать вечером ночёвку, а просто идти с короткими перерывами весь день и ночь — тогда следующим утром мы должны были оказаться уже у родной пещеры, которая нам и правда представлялась — начала представляться — роднее всего родного. Подгоняла мысль о почти настоящей постели и очаге.
Лично мне ошибка стала ясна слишком поздно. Был уже вечер — обычно в это время мы сидели у костра на биваке — когда начало резко холодать. Очень резко, мы даже вынуждены были опустить на лица ранее не использовавшиеся ни раз меховые маски. А ещё через полчаса ходьбы Танюшка тоже, кажется, поняла, что к чему.
Небо на закате было похоже на остывшую сталь. Почему-то очень страшное. Сизое небо лежало над закатным алым солнцем, как широкий клинок над гаснущим горном. И на этом сизом фоне остро горели россыпи звёзд, а за нашими спинами всходила круглая зеленоватая луна, раскинувшая в лощинах чёрные с серебром тени.
Снег под лыжами не скрипел — он сухо шуршал, словно мы шли по россыпям стальной крошки. Облачка пара взрывались в воздухе с коротким, но отчётливым треском. Они казались чёрными, а не белыми, как обычно.
В лесу — слева от гребня холма, по которому мы шли — отрывисто и страшно хряснуло — мороз разорвал дерево. По белому ровному покрову замёрзшего озера — в километре от нас, впереди — лежали алые ровные полосы закатного света.
Танюшка остановилась. Я обошёл её и встал рядом. На меня из узкого пространства между маской и меховым капюшоном глянули её глаза. На ресницах и оторочке белыми нитями висел иней.
— Не меньше сорока градусов, — сказала девчонка. Её слова прозвучали громко, н ов то же время не дали эха — умерли в раскалённом морозом воздухе, и я вспомнил историю Мюнхгаузена из читанной в детстве книжки: о замёрзших разговорах…
— После полуночи будет все пятьдесят, — ответил я и задумчиво посмотрел вперёд. Так, не глядя на Таньку, добавил: — Мы не дойдём, Тань. Не сможем.
— Я знаю, — ответила она. Солнце оставило от себя лишь блик. Полосы на озере съёжились. — Давай разбивать лагерь.
— Не успеем, — сказал я, холодея от мысли, что это правда — не успеем. — Я дурак, Тань. Надо было сделать это давно.
Сейчас, когда мы стояли неподвижно, мороз прошибал одежду, как ледяное копьё. И всё вокруг было холодным и безнадёжным, как наше дыхание.
— Олег, что делать? — голос Танюшки был спокойным, словно мир вокруг нас. — Давай всё-таки побежим, вдруг получится?
Я прикинул — быстро, глядя на звёзды, которых всё больше и больше зажигалось над нами. Сто с лишним километров — нет, не успеть. Свалимся где-нибудь в лесу — и мороз незаметно приберёт нас… Решение пришло мгновенно и неожиданно:
— Тань, закапываемся, — я выдернул ноги из креплений, обнажил дагу. Снег держал меня, как пол, резко взвизгнул под клинком.
— Снежный дом? — в руке у Танюшки оказался кинжал.
— Пещера, дом не успеем, — быстро ответил я, кромсая снег и поддомкрачивая плиты, похожие на пенопласт. — Тань, давай, давай, мы спасёмся!
Мы прорыли нору глубиной примерно в два моих роста и где-то в метр шириной со скоростью сумасшедших хомяков, после чего заползли внутрь и в четыре руки заткнули вход самым здоровым блоком, точно подходившим к дыре. Я проткнул дагой дыру в "крыше" и повертел клинок, чтобы расширить её для выхода воздуха.
177.
Было совсем темно и очень тихо, только дыхание Танюшки слышалось рядом. Судя по звуку, она сняла маску.
— Лыжи снаружи остались. — сказала девчонка и завозилась, потом — коротко вздохнула. — Что теперь?
— Подстелим твой мешок и залезем в мой, — сказал я, тоже снимая маску и откидывая капюшон. Опалило холодом, я стиснул зубы.
— Мне страшно, Олег, — призналась Танюшка. — Мы не замёрзнем?
— Нет, — уверенно сказал я. На этот раз я и правда был в этом уверен. — Тут поднимается температура где-то до нуля. Ниже не будет. А в мешке — совсем тепло. Перележим до утра и пойдём.
— Ладно, — вздохнула она.
Сталкиваясь руками, ногами и лбами, мы начали выпутываться из снаряжения. Раскатывая свой мешок, Танька удивлённо заметила:
— Слушай, а ведь потеплело.
— Конечно, — я довольно хмыкнул, — я же говорил.
— А если бы ты не говорил — не потеплело бы, — ядовито заметила она. — И вообще — на биваке было бы лучше.
Я промолчал — что спорить с очевидным? Но в нашей норе в самом деле потеплело, и сильно. Танюшка, судя по звукам, уже лезла в мешок, не сняв обуви. Ну что, она права — и я полез рядом.
— Как кильки в банке, — недовольно сказала Танька. Но тут же призналась: — Так ещё теплее.
Я закинул клапан спальника, поставив его "домиком" для дыхания. Танюшка ещё немного повозилась — самоутверждения ради, чтобы показать, как ей тесно — и успокоилась.
Я вздохнул — с таким удовлетворением, что Танюшка хихикнула и, несмотря на тесноту, ухитрилась пихнуть меня локтем в бок:
— Счастлив? Ещё одна романтическая ночёвка на природе.
— Счастлив, что живы, — признался я. Танюшка дышала мне в щёку, её дыхание пахло молоком и чем-то ещё. — Надо же было быть таким кретином, понадеяться на повышение температуры! Хороши бы мы были часа в три утра где-нибудь в поле. На ходу бы замёрзли… Тань, — сорвалось у меня, — а когда я чуть не умер, ты… ты сидела со мной, потому что… или?..
Она тихонько засмеялась:
— Олег, ты временами становишься чудовищно косноязычен. Совершенно на себя не похож. И я заметила, что это чаще всего происходит, когда ты говоришь со мной.
Хорошо, что кругом темно.
— Ты боялась за меня? — упрямо спросил я. — За меня… или вообще?
Я ощутил иное тепло — мягкое и чуть влажное. Это были Танюшкины губы возле моего уха.
— За тебя, — услышал я отчётливо. — Ты не видел, каким тебя принесли. Ты был белый с синим, как снег лунной ночью. И всё лицо внизу — в засохшей крови. Я подумала, что ты можешь умереть. И мне стало так всё равно… так всё равно, Олего… Я решила — вот не станет тебя, и меня не станет… Сяду у стены и превращусь в камень. Ты знаешь, что Ольга сказала — наверняка умрёшь?
