«Я вспоминаю мой царский сон…
Мне снился Александр, укрощающий Букефала. И Александром был я. Это я напрягал всю силу мышц это я сжимал коленями могучие бока, это я стремился удержаться в неистовом танце звериного скока..
Но я, я был также и чудовищным зверем — Букефалом. И я нес, становился и кружил, стремясь сбросить своего всадника…
Я вспоминаю мой царский сон, и мне становится внятным, почему обуздание Букефала было первым подвигом Александра».
Далее следовали пустые листки, Ида отложила книжку.
«А все-таки понимает ли он сам, что он его сбросит, непременно сбросит, раз уж понес…» — медленно проговорил тогда Вадик дома, впервые прочитав еще пахнувший типографской краской сборник «осртецл8т», пришедший по почте вместе со вложенной в него лаконичной, небрежно-остроумной запиской.
— Ты о чем?
— Нет, я так… — Разговор этот вспомнился и был понят много потом, когда вспоминать и понимать стало излюбленным занятием…
…В руках Иды оказалась твердая фотографическая карточка со стершимися краями…
«Williams photo. 1915. Crimea».
…Белый, ослепительно-белый костюм щегольски опирающегося на стек Вадика. Кажется, что морской ветер безопасен для его безупречного пробора, от которого за версту веет царскосельским глянцем… Улыбка пятнадцатилетнего Вадика по-взрослому сдержанна.
Ида смотрит в объектив с детской серьезностью. На ней — белое кисейное платьице, из выреза которого выступают худые ключицы и длинная шея. Темные волосы распущены — хорошенькая девочка-подросток в возрасте гадкого утенка.
Рядом с Идой, справа, стоит Сережа Это московский вариант Пелама Вместо безупречного глянца — чуть нарочитая обаятельная небрежность. Небрежна непринужденная поза. Волосы чуть взлохмачены ветром. На Сереже — серый pull-over и серые фланелевые брюки, даже складка на которых значительно уступает острой, как бритва, складке Вадиковых…
Над скалой Парус навсегда застыли в своем полете беззвучно кричащие чайки…
«Williams photo. 1915. Crimea» — серебряным тиснением внизу.
Глухой стук копыт по каменистой тропинке: звезды просвечивают сквозь закрывшую небо черную листву.
Тропинка все круче, грудь лошади раздвигает хлещущие ветви…
«Не бойтесь, благородная госпожа, они не настигнут нас — я готов поклясться в этом своим мечом!»
Заросли все гуще — Господи, как темно! От полурадостного ужаса холодно в груди…
— Они нас не настигнут! — Рука, держащая Иду за талию, становится тверже: лошадь перепрыгивает какую-то яму… — Им не придет в голову, что я поскачу горами, ни за что не придет…»
«Не придет, потому что это — безумие», — думает Ида. Сережино лицо совсем близко: оно кажется как-то осунувшимся от играющего в каждой черте азарта: Ида видит; как он в нетерпении кусает губы, когда все же приходится ехать медленнее.
Игра владеет всем его существом: «они» — сейчас это для него не Вадик, не Женя, не Саша Дмитриев и не обожающая мужские роли Наташа Иванова-Вельская, а враги, преследователи настолько настоящие, что, уходя .от них, он ни минуты не колеблясь мчится, рискуя лошадью, собой и Идой, в обход — по лесным тропинкам склона…
…Уже третий день долина между Профессорским уголком и Алуштой служит ареной развернувшихся на ней подвигов Круглого стола…
Во флигеле дачи Ржевских находится теперь замок, в котором Ланселота — Сережу, благополучно похитившего Гвиневэру — Иду, ждут сообщники: «синие» рыцари — Володя Дмитриев и Игорь Львов. Разумеется, окончательно отстав, преследователи — «черные» рыцари — вернутся обратно и, собравшись там под всеми знаменами, пойдут осаждать «синий» замок: тогда игра перейдет в новую фазу.
…Преследователи остались далеко позади. Медленный ход Букки. Черные, уходящие в звездное небо кипарисы. Черепичные крыши белеющих в темноте длинных домов, окна которых выходят на внутренние веранды…
«—О чем Ваши мысли, сьер Ланселот?
— Неплохо бы как-нибудь использовать флот для дальнейшего ведения войны…»
Под «флотом» подразумевается легкая, небольшая, но весьма недешевая яхта «Афродита», на которой Сережа и Вадик иногда сутками пропадают в море. Особенно нравятся им берега в сторону Коктебеля…
«— И не следовало же высокородным Вашим родителям дарить Вам эту яхту…
— Отчего же? — Сережа негромко смеется. — Прежняя «джонка» нас с благородным сьером Черным Рыцарем решительно перестала устраивать».
Каким светлым кажется в темноте Сережино лицо, такое беспечное сейчас, когда сцена погони выиграна!
Копыта Букки цокают по камням мостовой…
…Сколько времени она сидит уже на полу у выдвинутого ящика бюро, держа перед собой фотографии и глядя на Сережу, на его отчего-то серьезные губы, открытые серые глаза и чуть взлохмаченные морским ветром волосы…
Сережа… Сережа… Сережа!
— Мне хотелось бы с Вами познакомиться. Эта прозвучавшая по-русски фраза заставила Тутти вздрогнуть.
На девочку, стоявшую сейчас перед ней, Тутти обратила внимание еще в классе. Удивительного в этом не было: девочка, сверстница Тутти, поражала чем-то с первого взгляда. Она казалась как-то болезненно-хрупкой, с серовато-нездоровым цветом лица: лицо это, обрамленное прямыми пепельными волосами до плеч, поражало контрастом если и не совершенно взрослых, то выявленных уже твердых черт — высокого лба, форма которого напоминала лоб инфанты Маргариты на портретах Веласкеса, красиво очерченных серых глаз, которые казались больше, чем были на самом деле, из-за глубоких фиолетовых теней под ними, красивым, хотя и не маленьким носом с горбинкой, немного тяжелым подбородком — с выражением едва восьмилетнего ребенка в этом слишком определенном для двенадцатилетней девочки лице. Странное, но какое-то светлое ощущение детскости вообще исходило от этой чем-то неуловимо похожей на портрет Маргариты «в серо-розовом» девочки… Впрочем, это была задумчивая серьезная детскость больного ребенка.
Они стояли, прямо глядя друг на друга, не зная о том, насколько странно смотрятся рядом — лицо Тутти, черты которого были слишком детскими для двенадцати лет, а выражение поражало взрослостью взгляда, являлось словно бы прямой противоположностью лицу незнакомки. И все же они чем-то друг на друга походили.
— Я запомнила, когда Вас представили, — с восьмилетней серьезностью проговорила незнакомка. — А я княжна Лера Гагарина. Лера или, чаще, Лерик. Вас зовут обыкновенно Таня?
— Нет, Тутти. Или еще — Тина, под этим именем мне пришлось некоторое время прожить в Совдепии, и я к нему привыкла.
— Значит, Вы видели большевиков и жили при красном терроре?
