В исследовании альтернативности в отечественной исторической науке выделяются три периода. Первый период — с 1960-х до середины 1980-х гг.: работы А. Гуревича, И. Ковальченко, П. Волобуева, Б. Могильницкого, Е. Жукова. Главенствующей идеей для темы альтернативности в их исследованиях было подчинение свободы воли исторической необходимости. Отбор понятий и аргументов из текстов классиков марксизма был направлен на обоснование этой главной идеи.
Первым в отечественной исторической науке непосредственно проблему альтернативности поставил Б. Могильницкий. В статье «Альтернативность исторического развития в ленинской теории народной революции» (1974) он отмечал, что исторический процесс инвариантен и альтернативен, а в пространстве действия исторических законов идет противоборство разнородных тенденций-альтернатив, каждая из которых имеет свое основание в реальной действительности и, следовательно, определенные возможности реализации. Позднее проблему разработки альтернативных подходов к историческому процессу поднял И. Ковальченко. «Изучение историком возможностей той или иной действительности имеет свои особенности, — писал он в статье 1986 г. — Эта общественная действительность в том виде, как она совершилась, была инвариантной, т. е. однозначной. Но эта инвариантность часто была результатом одной из поливариантных, многозначных возможностей, заключенных в предшествующей этой действительности исторической реальности»[256].
В годы перестройки наблюдался всплеск интереса к теме альтернативности из-за ее актуальности в связи с переломными процессами, начавшимися в советском обществе. Ракурс исследований сместился на ранее запретные для изучения в свете альтернативности фрагменты истории. К теме альтернативности обращались Е. Плимак, И. Клямкин, В. Библер, Г. Водолазов, Г. Дилигенский.
Первым советским историком, который в изучении проблемы альтернативности истории решился выйти за рамки марксистской методологии, был М. Гефтер. Глубинные причины возникновения исторических альтернатив он видел в поступках тех, кто показал, что можно действовать вопреки старым традициям, вопреки сложившимся обстоятельствам. В борьбе за свою индивидуальность личность способна вырваться за имеющийся круг альтернатив действия, тем самым сохраняя в обществе потенцию подобных поступков. Согласно Гефтеру, противоборство и альтернативность — это не синонимы. Он понимал альтернативность исторического развития не как выбор между имеющимися тенденциями, а как творчество при создании новых возможностей.
В третий, постсоветский период наблюдается рост интереса к этой теме у философов, культурологов, представителей математических наук. Что же касается отечественных историков, то для них отныне отпала потребность доказывать наличие альтернативности в историческом развитии. Это позволило осмыслить с позиций альтернативности чуть ли не всю отечественную историю с древнейших времен до новейшего времени с изучением альтернативных ситуаций от становления древнерусской государственности до разрушения советской государственности в конце XX в. Главным образом, эти ситуации анализировались через призму взаимодействия тенденций консерватизма и модернизации, авторитаризма и либерализма, коллективизма и индивидуализма.
Все больше выходит произведений писателей-фантастов, где рассматриваются различные сценарии альтернативной истории. Среди главных недостатков подобных версий исторических событий можно выделить «заданность альтернативы». Обычное научное исследование идет от частного к общему, т. е. ученый, изучив материалы и источники, либо подтверждает уже имеющиеся предположения, либо приходит к новым выводам и на основе добытой информации выстраивает концепцию. Авторы же «научно-художественных» исторических альтернатив сначала выстраивают теорию, а затем подгоняют под нее доказательства. При этом нередко они в подтверждение своих гипотез искусственно подстраивают одни исторические факты и намеренно игнорируют другие.
Что же здесь нового?
После того как появились работы И. Пригожина, посвященные необратимым процессам в химии и физике, роли случайности и непредсказуемости в структуре мира, происходит своеобразный переворот в научном мышлении и общенаучной методологии. Идеи Пригожина и его школы состоят в следующем. Подавляющее большинство систем во Вселенной носит открытый характер, т. е. системы обмениваются энергией, веществом и информацией. Это наводит на мысль, что реальность отнюдь не является ареной, на которой господствуют стабильность, порядок и равновесие, что главенствующую роль в окружающем нас мире играют неустойчивость и неравновесность.
Все системы содержат подсистемы, которые, по терминологии Пригожина, непрестанно флуктуируют (от лат. fluctuatio «колебание» — случайное отклонение физических величин от их среднего значения).
Иногда определенная флуктуация или их сочетание могут стать настолько сильными, что существовавшая прежде система не выдерживает напора флуктуаций и разрушается. Этот переломный момент обозначается как «точка бифуркации» (от лат. bifurcatio — «раздвоение»). В точке бифуркации принципиально невозможно предсказать, в какое состояние перейдет система. Случайность подталкивает то, что остается от системы, на новый путь развития, а после того, как путь, один из многих возможных, выбран, вновь вступает в силу детерминизм, и так до следующей точки бифуркации. Таким образом, случайность и необходимость выступают не как несовместимые противоположности, а играют одинаково важную роль в судьбе системы, взаимно дополняя друг друга.
Историки начинают обращать внимание на бифуркационные точки (исторические развилки), некие ключевые моменты истории, когда происходит выбор пути дальнейшего развития из «веера» различных альтернатив. История предстает как сфера множества постоянно действующих флуктуаций, как поле множественных потенциальных реальностей, лишь одна из которых реализуется в точке бифуркации. Соответственно, историк осуществляет поиск и анализ реально существовавших ранее точек бифуркации.
Идеи Пригожина и его школы стали теоретической основой социальной синергетики, исследующей общие закономерности социальной самоорганизации, т. е. взаимоотношений социального порядка и социального хаоса. Недаром, исходя из этих положений, многие историки и политологи говорят о выраженной «пульсации» исторического процесса в России, которая воспринимается как чередование «хаоса» и «порядка», отражая динамику энтропийных и негэнтропийных тенденций в российской истории, смену деструктивных и структурно организующих усилий общественно-государственной системы. Смысл коллизии «хаос — порядок» заключается в том, что сложившаяся в определенный исторический период социокультурная целостность воспринимается как избыточно сложная и в целях дальнейшего развития требует своего организационного упрощения, воспринимаемого как идея желанного и необходимого «порядка».
