– Мы торопимся к маме и папе… Домой…
Он посмотрел на них с высоты седла копьеносца, на его губы наползла гадкая улыбочка.
– Попрошу панночек за мной. В мой шатер. Я выпишу пропуск. Пригодится, если кто будет приставать.
Внутри белоголубого шатра, кроме полного набора медиоланского оружия на стояке, находился также стол, раскладное кресло и полевая кровать. Хозяин замка Драхенштейна перешел к делу без вступлений.
– Время заплатить за проезд, девочки, – он слащаво скривился, показывая на кровать. – Ты первая. Нука, раздевайся. Снимай тряпки.
– Благородный господин…
– Мне позвать кнехтов, чтобы помогли?
Вероника умоляюще посмотрела на Ютту. Ютта вздохнула, пожала плечами. Вероника дрожащими пальцами начала расстегивать пуговки. Герс фон Штрейтхаген уставился в ее декольте. А Ютта схватила с Медиоланских доспехов зарукавник вместе с рукавицей и заехала ему прямо в нос. А когда он схватился за лицо, со всей силы лягнула его в пах.
Герс фон Штрейтхаген скрючился, тяжело сел на полевую кровать, которая сломалась под его тяжестью. Вероника огрела его раскладным креслом. Ютта же сунула руку в панцирную рукавицу, сжала кулак, размахнулась. И ударила со всех сил, аж что-то у нее хрустнуло в плече.
Они вышли из бумазейного шатра, как ни в чем не бывало, алебардисты, заинтересованные очередной склокой на мосту, на них даже не взглянули.
Через минуту они уже были в седлах. И во всю мочь мчались галопом на запад. В том направлении, откуда прибыли.
На следующий день разыгралась метель, сильно их задерживая. Рейневан бессильно злился. Рикса волновалась, подозревала, что пфлегер, униженный на глазах подчиненных, может за ними гнаться. Шарлей считал это маловероятным; вымогательство на мосту было слишком прибыльным делом, чтобы его оставить. А даже если б и так, то вьюга одинаково сдерживала бы и погоню. Итак, они ехали, глотая ветер и снег, или прятались где-нибудь, когда пурга делала дальнейшее продвижение полностью невозможным.
Погода улучшилась только через несколько дней. Шум бури перестал заглушать грохот бомбард, который доносился откудато с запада и раскатывался будто гром.
Они ускорили езду, ориентируясь на всё более отчетливую и громкую канонаду, вскоре перед их глазами уже были стреляющие пушки и их цель.
– Город и замок Плауэн, – показал Шарлей.
– Кто осаждает? Табор или Сиротки?
– Проверим.
Осаждал, как выяснилось, Табор, полевое войско под командованием Прокопа Голого и Якуба Кромешина. Прошло какое-то время, прежде чем они пробрались через пожарище пригорода, постоянно останавливаемые часовыми на постах, чтобы в конце концов добраться к гейтманам. Прокоп, на удивление, не жаловался на боли и не приказывал Рейневану лечить его. Не дал также Рейневану заговорить.
– Вот Плауэн, – показал он на дымящийся после обстрела город. – Резиденция Генриха фон Плауэна, начальника пльзенского ландфрида. Немного есть в Чехии фамилий, более ненавистных, чем эта. Это отсюда организовывались нападения на наше пограничье, во время которых солдаты фон Плауэна творили невообразимые зверства. Это Генрих фон Плауэн придумал определение bellum cottidianum, ежедневная война. И он же это определение воплощал в жизнь, едва ли не ежедневно совершая нападения, паля, грабя и вешая. Он не ожидал, что мы подойдем под эти стены. И не ожидал, что эти стены падут.
Словно подчеркивая важность его слов, из окопов пальнула с оглушительным грохотом тяжелая пушка, снаряд ударил в стену, поднимая пыль. В ту же минуту праща, то есть требуше, махнула плечом и послала в центр города валун весом в пол центнера. Стоявшая на позиции катапульта метнула на город бочку с горящей смолой, прицельно, потому что из крыш мгновенно повалил дым.
– Ибо Господь совершит суд огнем, – сказал полным пафоса голосом присутствующий при разговоре проповедник Маркольт. – И мечом своим покарает каждое тело, и будет много побитых Господом.
– Аминь, – закончил Прокоп. – Слишком дорого обходятся Чехии эти нападения, эти наскоки, эта bellum cottidianum. Фон Плауэн и другие жгут поля и грабят урожай, а Прага голодает. Это должно прекратиться. Я дам пример страха.
– После штурма, – закончил он, покусывая ус, – я отдам город на разграбление, а население на резню. Воины точат ножи.
– Даже, – спросил, улыбаясь, Шарлей, – если б дали выкуп?
– Даже.
– Тем более, – снова встрял Маркольт, – что не дали…
– Я не сдержу вояк, – оборвал Прокоп. – Меня бы, наверное, убили, если б я попытался это сделать. Я знаю, с чем ты пришел, медик. В Плауэне спряталось много беженцев, ты подозреваешь, что среди них есть и твоя панна. Ничего не могу поделать. Это война.
– Гейтман…
– Ни слова больше.
Шарлей и Самсон оттянули Рейневана. Остановили его, когда он рвался прокрасться в Плауэн, за стены. С большим трудом переубедили его, что это было бы самоубийством. Вскоре после полудня бомбарды замолчали. Блиды и требуше перестали метать снаряды. Прозвучал громкий сигнал труб. Заплескали развернутые знамена и флажки. Пять тысяч таборитов пошли штурмом на Плауэн.
Через два часа всё было кончено. С помощью лестниц были форсированы стены, таранами развалили ворота. Смяли сопротивление, защитников вырезали под корень. Пощады не давали.
За третий час был взят замок, все защитники пошли под нож. Вскоре после этого пал монастырь доминиканцев, последняя точка сопротивления.
И тогда началась резня.
До того, как стемнело, Плауэн был охвачен пламенем, шипели в огне реки крови, которая текла по улицам. Пожары превратили ночь в день, убийственная работа не прекращалась, крики убиваемых не стихали до рассвета.
Рейневан, Шарлей, Самсон и Рикса ждали за рекой, возле переправы, около дороги, ведущей на юг, в направлении Эльсница и Хеба, предполагая, что беженцы пойдут этой дорогой. Предполагали они верно, очень скоро появились беженцы, закопченные, раненные, охваченные паникой и одуревшие от страха. Рикса и Шарлей рассматривали, Рейневан и Самсон звали. Напрасно. Ютты не было среди тех, кому удалось выйти живым из Плауэна.
Рейневан оставался глух к доводам. Он вырвался от товарищей и пошел в город. С твердым решением. Вошел между продолжающих гореть домов, попытался войти в перегороженные улочки. То, что он увидел, заставило его вернуться. Отказаться. Трупов, устилающих город, было слишком много.[298] Большинство уже успело обуглиться, вместе со всем городом превратиться в пепел.
«Ютта, – подумал он с ужасом, – могла быть в этом пепле».
Оставалась надежда, что Ютты там не было.
На следующий день поднялась вьюга, настолько сильная, что практически сделала движение невозможным. Они должны были искать укрытия. То, что они наткнулись на пастуший шалаш, граничило с чудом.
Утром распогодилось. Небо прояснилось. Для того, чтобы они могли увидеть на нем столбы дыма. Почти всё небо на севере и западе было затянуто дымом, таким густым, что скоро темнота покрыла землю. Казалось, что вот исполняется пророчество Апокалипсиса.
– И пятый Ангел вострубил, – прошептала Ютта, – и увидел я звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от колодца бездны. Она отворила колодец бездны, и вышел дым из колодца, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из колодца…[299]
Вероника не отвечала.
Не прошло и двух дней, как дороги заполнились беженцами. Сориентироваться в ситуации можно было без проблем. Достаточно было спросить.
– Гуситы идут с севера, – повторила Вероника услышанную от беженцев весть. – Сжигая всё на своем пути, наступают на Наумбург, Ену и Геру, будто бы их видели уже под Альтенбургом. Значит, дошли почти до Лейпцига, там повернули и тронулись на Тюрингию и Фогтланд. Не хочется верить, но всё-таки это правда. Тот горячий пфлегер на мосту под Цвиккау удивится, когда его обойдут с тыла и возьмут за жопу.
– Нам же в этой ситуации, – подытожила она, – надо на север. Под Альтенбург. Навстречу гуситам.
– Поехали.
– Поехали. И давай молиться, чтобы попасть на твоего милого. Либо того, кто его знает.
Чем дальше на север, тем больше было видно дымов, ночью зарева обозначали пылающие села и oppida. Чем дальше на север, тем больше становилось беженцев, тем больше поднималась паника на тракте. Они были свидетелями, как поврежденный и нагруженный воз другие беженцы безжалостно столкнули с дороги, которую он перегородил, не обращая внимания на крики ездового, мольбы его жены и вопли детей. Прошло много времени, пока наконец несколько из тех, что проезжали последними, решили предложить свою помощь.
На свою погибель, как оказалось.
Послышался топот копыт, крик и свист, из-за хребта холма вылетел галопом конный отряд. На яках всадников были нашиты красные Чаши.
