— Рафаил Курган, — повторил Авинов. — «Фоля».
— Этот жидок жидковат, — хохотнул чекист, — но на безрыбье и рак — улов! Так что…
Он красноречиво протянул могучую длань — мол, аудиенция закончена, и Кирилл пожал руку врагу.
Сообщение ОСВАГ:
Рабочие Ижевского и Воткинского заводов подняли восстание против большевиков. Сразу же были сформированы полноценные военные части — Ижевская и Воткинская рабочие дивизии, под командованием офицеров из потомственных мастеровых. В ходе боёв ижевцы и воткинцы на севере вышли к Глазову, на западе заняли левый берег Камы у Оханска, на юге взяли Сарапул и Агрыз, захватив железнодорожную ветку Казань — Екатеринбург.[28]
Пути двух самых славных дивизий Белой армии — Марковской и Дроздовской — расходились. Марковцы отправлялись за семь морей, к суровым мурманским берегам, а дроздовцы как будто возвращались домой — на Дон. До Таганрога добирались на транспорте «Кронштадт», а в Новочеркасск отправились поездом.
Заняв место в пульмановском вагоне, Авинов хмыкнул: словно и не случилось революции и войны не было. Ну это если не приглядываться, не видеть тщательно вымаранной похабщины на стенках, не замечать пулевых отверстий в окнах, стыдливо прикрытых занавесочками…
Всё так же перестукивались колёса, будочники с зелёными флажками провожали поезд. Чубатые казаки, возлежа на возах, равнодушно поглядывали в окна «пульмана».
Громкий смех сбил задумчивое настроение Авинова — в купе, похохатывая, ввалился темноволосый невысокий офицер, налитой здоровьем, с серыми глазами, с широким круглым, чисто выбритым подбородком. Его твёрдое лицо отдавало броской, чуточку азиатской красотой.
Кирилл напрягся, памятью возвращаясь к групповой фотографии офицеров-дроздовцев, которой его снабдил Ряснянский. Лица, лица, лица… Имена, звания… Петерс!
Командир второй роты 3-го Офицерского стрелкового полка капитан Евгений Борисович Петерс. Да, это был он. Сын учителя гимназии, студент Московского университета, Петерс ушёл на большую войну в чине прапорщика 268-го пехотного Новоржевского полка, а то быть бы ему учителем…
— Юрковский? — удивился Евгений Борисович.
— Как вы угадали? — откликнулся Авинов, ухмыляясь — и страшась: Юрковский-то во второй роте служил… В животе у него словно бабочки запорхали.
Петерс наметил робкую улыбку.
— А вы изменились… — протянул он.
— Вы даже не представляете себе насколько, — криво усмехнулся Кирилл. — Кузьмич!
Исаев явился тотчас и щёлкнул каблуками.
— Ракия[29] ещё осталась? — поинтересовался штабс-капитан.
— Да есть маленько. Кхым-кхум…
— Тащи!
— Слушаю, ваш-сок-родь! И закусь?
— Всё тащи!
Проводив Елизара Кузьмича глазами, Петерс только головою покачал:
— Вы же не признавали вестовых и ординарцев, — проговорил он.
— Признал-с, — с усмешечкой сказал Авинов.
А тут и денщик Евгения Борисовича нарисовался, старый солдат Ларин. Он приволок особый чемодан для папирос и табаков — была такая странность у Петерса. Всюду капитан таскал с собой коробки по сто штук «Лаферм» и «Шамшалов», «Месаксуди» и «Стамболи», «Асмоловых № 7» и «Ферезли». Клад!
Правда, на табак был Евгений Борисович скуп. Чаем делился и сахарку отсыпать мог, а вот в куреве отказывал — такую характеристику выдал на Петерса полковник Ряснянский…
Строго поглядывая на Кирилла, Ларин выудил из поклажи наливку в плетёной фляжке, достал серебряные стаканчики. Тут и Кузьмич подоспел — выставил бутылку ракии на столик, мигом вскрыл «аглицкую консерву».
— Ну-с, поехали! — сказал тост Авинов.
Крепкая ракия подрастопила отчуждённость, напряг помалу отпускал штабс-капитана.
Ларин, забившись в угол, бубнил что-то про гвардию, про георгиевские петлицы, а Исаев, сидевший широко, разлаписто, руки уперев в колени, щурился презрительно: «Да куды там… Гвардея тоже… Что гвардея, когда мы, сибирячки, с ашалонов Аршаву брали!»[30]
Захмелевший Петерс вдруг прочистил горло, да и молвил с постной любезностью:
— Виктор Палыч, разрешите вам папиросу.
Кирилл до того удивился, что и слова не сказал — ухватил пальцами коричневую «пушечку» Асмолова да и сунул в рот.
— Благодарю-с! — улыбнулся он, вытягивая из кармана свой кожаный портсигар, набитый турецкими пахитосками, изысканными «Кара-Дениз». — Тогда и вы угощайтесь, Евгений Борисович!
Исаев чиркнул спичкой, поднося огоньку сначала «своему» капитану, а опосля — ларинскому.
Авинов курил редко, но папироска «от Петерса» была крепка, вкусна, душиста.
— Прелесть! — похвалил он табачок. — Сладенький дымок такой… Газообразный десерт!
В улыбке Евгения Борисовича уже не было прежней кислой приветливости. Он затягивался пахучим «Кара-Денизом» так, что западали щёки, и выпускал дым неторопливо, смакуя, щурясь и стряхивая пепел трёхгранным ногтём.
— Господа, слышали новость? — донеслось из соседнего купе. — Барона Врангеля назначили командующим Добровольческой армией.
— А выпивоху Май-Маевского выгнали!
— Выпьем за командармдобра!
— Командармдобр телеграфирует из штарма начштабглаву…[31] — пробормотал Петерс, словно в скороговорке упражняясь. — Виктор, — неожиданно спросил он, ударяя по-французски, в последний слог, — а вы верите в нашу викторию?
Авинов подумал.
— Верилось мне зимой, — сказал он, — а ныне я уверен.
Сказал — и почувствовал лёгкий укол совести. Почудилось ему, что не его это слова были, «не по-честному» выговоренные, — он будто произнёс заученный текст, пробуясь на роль Юрковского, которому, по легенде, полагалось сгорать от энтузиазма и стоя петь «Боже, царя храни!». А он сам был ли уверен?.. Если руку на сердце, то не очень. Надежда была, и ещё какая, и огромное желание победить, но та бессмысленная громада двуногих, противостоявшая Белой гвардии, пугала. У большевиков в залоге была вся Россия — заводы её и фабрики, склады, поля… И покорный народ, который миллионами забривали в Красную армию. Сумеют ли белые одолеть задуренную, умученную чернь, ползучее серое число? Возмогут ли?..
— Господа, господа! — бушевали соседи. — Мы едем на войну, а на войне… За победу, господа!
— Ура-а!
— Баклажка,[32] запевай нашу боевую!
Высокий, совсем ещё детский голос зазвенел, выводя:
— Смелей, дроздовцы удалые…
