По укромным каким уголкам дома княжна с ним устраивалась, но более всего любила – в саду. Присядет на лавочку среди цветущих кустов чудо-роз, скажет «Гликерьюшка!», да подол сама и задерёт. Вмиг перед ней на коленях окажется сопутствующий Артамон Иергольдович, да потрогать не успеет ещё за пизду, а уж хуй его огромный-толстый торчит голышом из мотни и в чулочек княжны упирается-просится под коленкой. Гликерья внимательно тогда смотрит в две стороны вдоль тропинки – не идёт ли кто – да иногда с интересом на графа у ног княжны оборачивается. А граф пристаёт во всю мочь уж к Натальеньке: так и так погладит, поцелует коленку, к обтянутой корсетом грудке прильнёт, смотрит жалостливо. Перебирают пальцы его у Натальеньки всё между мягкими белыми ляжками, упорно трётся хуй о кружевной отворот. Но гладит лишь княжна Артамон Иергольдовича по обременённой высокими залысинами головушке, да дышет всё трепетней. Так, под взгляды Гликерьины, и дойдёт до того, что заурчит страстно граф, забьётся талией ему в ответ на лавочке молодая княжна. Сильно прыснет граф просто так, ей на подол, на чулочек, на туфельки… Звонко ахнет навстречу и как бы издалека княжна над ним… Иногда и пожилая Гликерья, прислуга княжны и её частью нянька-наставница «по жизненной части», так разрумянится, что стыдно сказать…
Но всё ж Артамон Иергольдович и «удружил»: проведал коим-то образом Александер в далёком Царском Селе, что невеста на попу ославлена по уезду всему и, месяца три не прошло, поспешил к дому – самому разузнать, наконец, новостей, да поставить пред Натали со всею серьёзностью вопрос о замужестве…
Погоды стояли чудесные – отступала весна, и во все положенные ему права вступало мягкое среднерусское лето 182.. года. Лицеист Александер Камелин созерцал из окна родительского фаэтона родимый простор покрытых пышною зеленью полей и подлесков; любовался привычно подёрнутым облаками небом; и во всю душу наслаждался исцеляющим напоением истосковавшегося по уж несколько лет как не виденным местам своего младенчества и возрастания, чуть щемящего в предвкушении встреч сердца.
Ничто, казалось, не изменилось в графском имении с тех пор, как был отдан младший из детей в Царскосельский поэтик-лицей. Для Александера в это время промчались бури событий и целые водовороты жизненных перемен; а усадьба была всё столь же величава, мирна и покойна, какой помнил он её и всю жизнь. Стоял полдень, и во все просторы садовых подступов к графскому дому не было видно ни одной живой души. Александер вспомнил об отправленной им накануне повести с гонцом из уезда, в котором он задержался на тройку дней, и с теплотой усмехнулся в пылающие юностью щёки: определённо – пробудить это мирно почивающее среди умиротворяющих русских полей жизнеустройство навряд сможет и Ийерихонская труба! Наверняка маменька накормила гонца ко всему прочему известными Дуняткиными шанежками под италийским соусом, а отец, заслышав, что сын в семидесяти верстах, провозгласил приезд сына «на этой неделе» и велел приготовить к встрече постановку в домашнем театре.
– Егорыч, брат-малахай, стой! Езжай-ка дальше без меня… – Александер окликнул кучера, и почтенный старик обернулся к нему с облучка с вопросом на лице. – Езжай-езжай, Егорыч, я пешком разойдусь немного!
Молодой граф спрыгнул с подножки кареты и зашагал по отдающей мягким летним теплом пыльной дороге.
– Плащ бы накинули, барин! Неровён час гроза соберётся! Небо застит вон уж… – Егорыч протягивал накидку ему с облучка.
– Кидай! – засмеялся Александер в ответ; подхватил плащ на лету и наставил: – Да до дому пока не езжай, Егорыч, будь мил – завороти на Выселки на часок какой третий. Вишь, спят они у меня – так устрою сюрприз!
– Воля ваша! – с пониманием заулыбался Егорыч в ответ и вовсе уже ощадил лошадей, да неспешно покатил себе дальше; через недолгое время упряжь его качнулась в последний раз во внимании упивающегося окружающей красотой Александера и скрылась за освеченной единственным лучом из-за облака берёзово-ивовой рощицей.
Вольный воздух родных мест пьянил, в голову приходили нежно любимые образы матери и сестёр, когда изумлённое восклицание вернуло его из блаженствующего состояния к приветной сердцу реальности.
– Александер Гаврилович! Миленький, вы ли?!! – у ступеней садовой беседки стояла дружка всех его детских лет Глаша, воспитывавшаяся при дворе дочка заезжего крепостного режиссёра и одной из актёрок графского театра. – Матушки, радость какая же! Неужели на все вакации? Ой-й!!!
Глашенька не выдержала прилива хлынувшей во всё лицо её радости и бросилась на шею Александера. Сразу почувствовалось, как налилась-похорошела за время разлуки верная дружка по дворовым играм: вместо крепких объятий граф сразу же ощутил всю напитанную силой жизни упругость двух выросших до невероятных объёмов Глашенькиных грудей, волнующую мягкость её живота и трепет болтающихся в воздухе от восторга её округлившихся ножек. Вся непреодолимая сила исполненной весны рванулась юному графу сразу в две ретивые головы – под животом вздулся тешка, а мозгом стала овладевать с трудом осознаваемая, но довольно яркая, энергичная мысль…
Он окружил, смеясь в голос, Глашутку три круга на собственной шее и поставил её сияющую перед собой.
– А что, Глашенька – привет ведь тебе от всего Царскосельского вольного студенчества! – он улыбался ей прямо в глаза своими искрящимися весельем зрачками, а руки невольно копались уже в подштанке под животом, освобождая вмиг стомившееся естесство. – И скажи мне только одно: как в мире всём делается, это я вам спустя расскажу; а вот у вас тут придворных – ебут?
– О..о..оой!!! – Глашенька приопустила глаза, увидела хуй и даже чуть задрожала в нахлынувшем переживании. – Александер Гаврилович… (горло её перехватывало в неудержимости чувств) Какой вы…
Она крепкой хваткой схватилась за вытянувшийся и окаменевший весь ствол тешки:
– Конечно, ебут!!!
Девушка сжала изо всех сил кулачок, так что у Александера от возбуждения чуть заломило в яйцах, и с несколько раз дёрнула по стволу вверх и вниз, взводя до предела мужественный самострел. Александер быстро наклонился и подхватил край её платий, в один миг обнажив Глашутку снизу до пояса. Глашенька только чуть вскликнула и обвила свободной рукой его шею, приникая вся в страстном поцелуе к алчно ищущим губам юного графа. В поцелуе его пятерня погладилась по голому поясу и скользнула на обнажённый и пышный зад Глаши. Граф уцепился за сдобно-нежную булку налитого полушария, а Глашенька, не выпуская крепкого «дышащего» хуя из рук, порозовела при поцелуе от страсти и стыда – здоровый нежно-малиновый румянец покрыл её щёки и ощущающую мужскую ладонь белую задницу.
