Пиф вошла, склонила, как положено, голову.
Верховная Жрица не шевельнулась. Только на скулах красные пятна проступили – от гнева.
– Потаскуха! – прошипела Верховная Жрица.
Пиф молчала.
Дальнейший диалог очень напоминал разговор Беренгария с Бэдой, о чем, естественно, жрицы не подозревали.
– Где ты была ночью?
– Дома, госпожа.
– Дома? Ты была дома одна?
– Да, госпожа.
– Сука!
– Вряд ли, госпожа.
– Ма-алчать! – взвизгнула Верховная Жрица таким голосом, будто всю жизнь только и делала, что торговала репой.
Пиф брови подняла. Но из-под очков это было не слишком заметно.
Верховная спросила:
– Ты ушла с презентации одна?
– Не помню, госпожа.
– Пьяная?
– Разумеется, госпожа. Нам это предписано. – Пиф цитировала Устав: – Неистовство, странное, подчас шокирующее поведение…
– Приступы ярости, способность легко входить в состояние аффекта, – почти мечтательным тоном добавила Верховная Жрица.
– И оргиастический секс, – заключила Пиф.
– Смотря для кого, – сухо сказала Верховная Жрица. И поморщилась.
Пиф неподвижно смотрела на нее, не понимая, к чему клонит начальство. Начальство же пребывало в ледяном осатанении.
– Ты, девочка моя, кажется, получаешь безбрачные, – начала она.
Пиф кивнула.
– И давно?
– С самого начала работы, госпожа.
– Тебя это устраивает?
– Конечно.
– Так вот что я тебе скажу, подруга, – проговорила Верховная, слегка приподнимаясь в своем высоком кресле. – Вчера с презентации тебя унес какой-то раб из низшей касты программистов…
– Да? Я не заметила, – искренне сказала Пиф. Она и в самом деле почти не обратила внимания на человека, которым помыкала до самого утра.
– Да, – повторила Верховная Жрица. – От него до сих пор керосином разит, такой завшивевший…
У Пиф тут же зачесалось за ухом. Она украдкой поскреблась пальцем, хотя никаких вшей у нее, естественно, отродясь не было.
– Так и что с того? – спросила Пиф, все еще недоумевая.
– Что с того?! Да то, девочка моя, что плакали твои безбрачные!
Пиф поперхнулась:
– Неужели вы… вы что, думаете, что я?.. С программистом?..
– Он во всем сознался, – сказала Верховная Жрица. – Под пыткой он сознался во всем.
– В чем он мог сознаться?
– Тебе видней, – сказала Верховная и сжала губы.
– Он не мог ни в чем…
Пиф замолчала. Во-первых, она и сама не помнила событий вчерашней ночи. А во-вторых, если эта белобрысая образина (теперь она вспомнила, кто с ней был) наболтала… конечно, хвастался дружкам… Боги Орфея!..
– Ты лишаешься безбрачных, – сказала Верховная Жрица. – Я уже подала докладную. В бухгалтерии произведут отчисления. А как же иначе? Качество предсказаний может пострадать. И надлежит пресекать… Иначе же как?
– Да, – подавленно сказала Пиф. – Иначе никак. – И закричала прямо в лицо Верховной: – Сука!
Верховная слегка улыбнулась.
– Пшла вон, – проговорила она тихо, с невыразимым наслаждением. – Пшла… девочка моя.
Ворвалась, хлопнула дверью так, что чахлая традесканция пошатнулась на шкафу – едва подхватили ее чьи-то руки.
Растревоженным бульдогом, едва не вцепившись ей в ногу, повисла тетка Кандида.
– Куда? Барышня… Милая, родная… меня же прибьют за вас… Нельзя туда, нельзя! Ба-арышня!..
Дергаясь, острым локтем будто клюя тетку Кандиду в мягкую грудь:
– Отстань! Дура старая!
– Барышня… – позабыв с перепугу, где и находится, тетка Кандида взвыла (прежде прислугой была в богатом доме и на вздорных хозяйских дочек нагляделась).
Пиф стряхнула с себя служанку, кулаки стиснула, присела аж с натуги и заверещала страшно:
– Где он?!!
Беренгарий, ухмыляясь, сказал очень двусмысленным тоном, будто подразумевая нечто большее:
– Здеся…
Отшвырнув Беренгария, туда бросилась, куда кивнул.
– Сопляк! Дерьмо!
И понесла…
Программисты, кто в бараке был, с наслаждением слушали. Давно такого не бывало. Прямо роман.
Это чтобы младшая жрица, позабыв приличия, к программистам врывалась. Это чтобы пифия прилюдно грошового раба честила… Пусть в цивильном не сразу в ней пифию признаешь, да ведь главного это не отменяет: прибежала и орет. Аж визжит.
Нет, давненько такого не бывало. На памяти Беренгария – вообще ни разу.
За нарами в два яруса, отгораживая их от двери, большой шкаф стоит, боком повернутый, будто еще одна стенка. Шкаф как башня крепостная – гигантский, дерева темного, массивного. В шкафу шмотки всякие, молью полупоеденные, поверх шмоток разные провода навалены – иной раз что-нибудь оттуда и сгодится. Ну и еще всякое разное барахло, несколько порнографических журналов такой древности, что сейчас их и смотреть-то смешно. А под самым низом свили гнездо мыши.
За шкафом же «подсобка» – на шатком столике таз с мутноватой водой и синий жестяной рукомойник допотопной эпохи – ровесник законов царя Хаммурапи. После потопа мало что уцелело, такие сокровища, такие книги погибли – а вот эта ерунда, смотри ты, до сей поры людям служит…
Бэда безответный как раз под этим рукомойником и плескался, посуду за всем бараком мыл. На него обязанность эту повесили, пока тетка Кандида хворала своей заразной хворью. Хоть и знали, конечно, что хворь у Кандиды фальшивая, но не выдавать же старуху…
Рядом с Бэдой, на грязном ящике с белыми пятнами мыльной пены, душа надсмотрщикова мостилась. Ногами болтала и языком молола. Душу не то не видел больше никто, не то внимания на нее не обращали.
Мальчишка был теперь, помимо набедренной повязки, облачен в синюю дедову тужурку. Других перемен в его облике не наблюдалось.
– Видел Его-то? – спросил Бэда, прерывая длинное бессвязное повествование души о ее странствиях.
Мальчик коротко кивнул.
– Ну что, рассказал Ему?
– А… – Мальчик вздохнул и махнул рукой. – Он и так все знает.
– Ругался? – сочувственно поинтересовался Бэда.
– Не… Он расстроен, – еле слышно сказал мальчик. – Ой, ну не спрашивай про это, а то зареву…
И тут – грохот двери и звериный почти визг: «Где он?!!»
Душа беспокойно заерзала на ящике и вдруг смылась куда-то – Бэда даже не понял, как это вышло.
И вот, своротив по дороге стул и споткнувшись о чьи-то ботинки, врывается в закуток, от гнева раскаленная – едва не светясь:
– Ты!..
И с размаху – бац по скуле!
Бэда чашку отставил, мыльные руки о штаны отер, на ящик, откуда надсмотрщикова душа сбежала, опустился.
Младшую Жрицу он в цивильном еще не видел. В облачении – видел, голенькую – видел. Но когда она, горьковатыми духами пахнущая, белым кружевом окутанная, в джинсики светлые затянутая, на него наскочила – тут уж он растерялся.
Рот раскрыл и глупо на нее уставился.
Сверкая очками, Пиф кричала:
– Дерьмо!.. Дрянь!..
И поскольку он слушал, не шевелясь и не пытаясь вставить слово, она через несколько секунд иссякла.
Дыхание перевела, протянула руку и, набрав воды из рукомойника, лицо отерла. Утомилась, орамши.
Уже спокойнее спросила:
– Что ты Верховному наболтал?
– Ничего… – удивленно сказал Бэда. – А что случилось?
И лицо потер. У Пиф рука тяжелая, всей пятерней отпечаталась.
– Да то и случилось, что меня безбрачных лишили, – сказала Пиф, ничуть не стесняясь того, что Беренгарий и другие – кто там еще был – слышат.
– За что? – поразился Бэда.
– Тебе видней, – разъярилась она опять. – Что болтал?
Беренгарий появился из-за шкафа и, делая умильный вид, промолвил:
– Так он под пыткой… Пифка, из-за тебя человека на дыбе пытали!
– Не человека, а программиста, – огрызнулась Пиф.
– Да брось ты, пожалуйста, – сказал Беренгарий. – Чуть что по морде драться. Не де-ело…
Тут ожила забытая у входа тетка Кандида и снова запричитала и залопотала:
– Не дело барышне в бараке отираться! Уходили бы, госпожа, покуда не приметил кто…
Беренгарий на Кандиду цыкнул грозно: портила бабка всю потеху. Кандида отступилась и только слыхать было, как топчется в темноте, вздыхает, сопит – на новый приступ решается.
– А что случилось-то? – снова спросил Бэда.
– То и случилось. Сняли безбрачные… Ты хоть знаешь, сколько это?
Бэда помотал головой, все еще оглушенный.
– Больше, чем сам ты стоишь! – со слезами взвизгнула Пиф. Размеры ущерба вдруг пронзили ее, будто стрелой, причинив душевную боль силы неимоверной. – Тридцать в месяц! Тридцать серебряных сиклей, ублюдок!
– Да ну! – восхищенно сказал Беренгарий. – Только за то, что с мужиками не трахаешься?
– Преобразование сексуальной энергии… – начала было Пиф и рукой махнула. – Что я тебе объясняю…
– Я тоже с мужиками не трахаюсь, так мне за это ничего не платят, – глумливо произнес Беренгарий и, увидев, какое у Пиф сделалось лицо, попятился за шкаф.
А Бэда не нашел ничего умнее, как сказать:
