Начальство трогательно хлопает глазами… и молчит. Так ему и надо. Может быть, запомнит, что жаловаться нужно в подходящее дупло. Еще бы прямиком господину полковнику Морану позвонил, чтобы ему поплакаться в китель. Или зятю, тоже хорошая идея.
Далее происходит явление бригадира народу. Вот Деметрио не спал вообще. Он сделал свое дело и приятно провел время в ожидании. Губы по внутренней дуге обметаны темным, и пахнет от него вкусно, мысли о завтраке сразу просыпаются в желудке. Хорошее красное вино, много — значит, в обществе Рауля. Особенно замечательно. Одуванчик, впрочем, почти трезв — и слегка демонстративен, словно во время предвыборной агитации. Смотрится, конечно, хорошо, только аудитория маловата.
Открыть рот Максим не успевает. Никто не успевает. Даже Франческо.
— Слушайте, — говорит шустрый сеньор Лим, — до журналистов еще не меньше четверти часа. В трубку я все уже слышал. Можно я пока чаю выпью, если у вас есть, а скандал мы уже при них устроим, чтобы не пропадал?
Джастина хохочет. Как смеются фурии? Долго, с удовольствием, вытирая слезы и начиная под конец кашлять.
— Скажи, my dear, — вкрадчиво интересуется она, отсмеявшись и откашлявшись. — Ты и правда же решил, что тебя… попросили? Практически, обратились к тебе?
— Нет. — улыбается ей бригадир. Это только здесь его могут принимать за ханьца. В Китае его бы сразу определили в уроженцы Синцзяня. В уйгуры или в гуральские казаки. И у тех, и у других репутация такая, что их по слухам в ад не берут… черти не любят, когда их на повороте обходят. — Как я мог такое подумать, если меня никто ни о чем никогда не просил?
— Ну вот, видите. Его теперь можно хоть насквозь просвечивать. Он уверен, что так все и задумано. Безупречная операция. Вы бы что-нибудь такое делали, когда надо.
— Я и делал, — напоминает Максим. — На мне за это новую модель ноута тестировали.
Одуванчик стоит, облокотясь на спинку стула, и разглядывает всех с выражением глубочайшего презрения. «Вы этот спектакль приберегите для посторонних», написано у него на лице.
Ничего. Он тут поварится еще… сам будет свою надутую морду со стыдом вспоминать. Если вы утопнете и ко дну прилипнете, полежите год-другой, а потом привыкнете.
Но бить его здесь и сейчас — бессмысленно.
Не поймет и не поверит. Не поверит, что никто на самом деле от него не хотел решительно ничего, что он в неурочный час оказался в неподходящем месте, и вся эта его бравая инициатива не только полная самодеятельность, но и, по многим параметрам, злостное вредительство. Он хотел как лучше, и ему, и мне.
Господи, спаси меня от благосклонных — с недоброжелателями я как-нибудь сам разберусь.
— Главное в нашей работе — нечеловеческий фактор, — с саркастическим воодушевлением изрекает фурия.
— Главное в нашей работе сейчас, — мрачно говорит Максим, — постараться, чтобы журналисты не сочли нас персонажами телесериала.
И уточняет.
— Ситкома.
И уточняет.
— Плохого.
* * *
Он в долю секунды осознал и переоценил всю обстановку, всю показную, тщательную заурядность ее, и восхитился: в университете подобралась хорошая команда. Очень хорошая. День начался ординарно; разумеется, все они отлично изучили привычки Морана: прибывать на службу к 9-55, начинать утро с большущей чашки кофе — две трети сливок, натуральных, и растворимый кофе только для запаха, — и десятичасовых новостей. Включать телефоны и персональный компьютер, только в очередной раз убедившись, что мир еще движется по своей орбите и во вполне предсказуемом направлении.
Ни секретарша в приемной, ни встретившиеся коллеги, никто не дернулся, не шевельнул плавником, не показал так или иначе свою осведомленность. Все штатно. Все ждут сигнала, приглашения, официального подтверждения.
Полковник Моран, пожалуй, испытал приятное возбуждение. В желудке плескались горячие сливки, а на душе, вместо гнева, которого он ожидал от себя же — предвкушение и азарт.
Экран он выключать не стал. Тем более, что полюбоваться было на что.
— Заходите, коллеги. У нас как раз рабочий материал сам собой к завтраку пришел.
И громкость вверх, пока они все рассаживаются. Нет, дорогие мои, я не поражен стрелой в пятку, у меня прекрасное утро, я первый проректор дома сего, проректор по академической политике и организации учебного процесса и я намерен и впредь формировать академическую политику в глубине полночной чащи…
Они отодвигают стулья, рассаживаются за длинным столом — деревянная грубая рама, между двумя стеклами песок, ракушки, галька, сухие водоросли, обрывки сетей, все это с мягкой матовой подсветкой. Красивая, удобная вещь, и гасит напряжение.
— Вы же обязательно устроите охоту на ведьм, — говорит с экрана крючконосый партизан и спаситель детей, обращаясь к этакому обобщенному образу Совета вообще и Европы в частности. — Вы же не можете не устроить. Вам на этих мальчиков и девочек наплевать трижды. Мне, в общем, тоже — но вы же у нас все обрушите, просто потому что вам и на нас наплевать. Нет, господа, третьего раза не будет. Мир, он стал маленьким. Всерьез. Может быть, я поступил как дурак. Может быть, существовал лучший, ваш, белый способ все закопать тихо. Но мы устали. Нам надоело быть складом вашего мусора. Вечным побочным эффектом ваших игрищ. Хотите резаться? Делайте это на свету и у себя. А лучше, повзрослейте наконец. Все. Больше у меня нет комментариев.
— У него нет комментариев. Все прочее у него есть. А комментариев нет.
Проректоры в полном составе, плюс оба заместителя, итого семь человек. Деканы, числом четыре — то есть, без декана факультета управления, как и ожидалось. Ученый секретарь. Один представитель союза студентов, один представитель СНО. То есть, Ученый совет филиала малым составом, кворум в наличии.
Если вместо декана факультета управления посчитать оратора — вполне правомочная замена, — то явка составляет 100 %. На экране — смуглый узкоглазый, скуластый молодой человек. Стригли его явно под ежик, но чуть-чуть перестарались, поэтому ежик получился совсем куцым, а главной чертой лица стал нос — узкий и горбатый, он торчал даже не как птичий клюв, а как птичий или корабельный киль. Меч-рыба какая-то. Существо для быстрого плавания в плотной среде.
Мелкий флорестийский партизан. Судя по истории с детенышем да Монтефельтро — давно уже прикормленный. А теперь какой-то мелкий же член тамошнего правительства.
Второй раз за неполный год меч-рыба украшает собой теленовости и новостные сайты, к обеду подтянутся таблоиды. Даже для креатуры корпораций или Сообщества — очень неплохо. Стиль… тоже хорош. Кое-как пострижен, черт знает во что одет, никакого глянцевого блеска, характерного для больших политиков. Очень дорогой проект, и очень продуманный, до мелочей, безупречный. Хоть сейчас на семинар.
Грамотный ответный ход.
— Что ж, — качает головой Саша Лехтинен, проректор по развитию и перспективным проектам, — на твоем месте я была бы польщена. Это они быстро развернулись, это они за несколько часов — и бортовым залпом по тебе. Скажи, а ты чего ждал, когда звонил Щербине?
С того места, где сидит Моран, Лехтинен видна скорее как точка, как острие длинного узкого предмета, передвигающегося с большой скоростью. Металлического предмета. Масштаб не определен. Может быть, наконечник копья, а может быть головной вагон «Ночной Стрелы» Новгород-Киев. Пока не приблизится, не узнаешь, а дашь приблизиться — сам виноват.
— Я просчитался, — говорит Моран, и раздельно повторяет для ясности. — Я сделал ошибку. Я попытался объяснить ему то, что теперь трактуется как шантаж. Возможные масштабы ущерба, в случае, если он не отзовет свою дурацкую жалобу. Пытался воззвать к элементарной благодарности, но куда там. Сами видите. Хорошо еще, что я не стал говорить о возможной компенсации, — полковник морщится. — Стал бы еще и взяточником.
— Ты думаешь, это было операцией с самого начала?
— Хотел бы я… Но не думаю. Вернее, я думаю, что мы под огнем, но вот это, — Моран кивает в сторону замершего экрана, — импровизация. Скорее всего, этот сумасшедший меня так понял.
— Нужно было любые переговоры с ним вести через адвоката, — назидательно говорит Саша. Здесь нет смысла спорить, она любит оставлять за собой последнее слово, и пусть, тем более, что она совершенно права. Нужно было.
Впрочем, тогда они нашли бы другой способ, другой лаз, может быть — другой инструмент. Они не успокоятся. С того дня, как они вышли на свет, они не стесняются в средствах.
— Полковник, у нас, детоубийц, у всех, конечно же, есть свои планы, идеи и замыслы. Отдельные и совместные. — Дьердь Левинсон смотрит на коллег, чуть наклонив голову, будто сейчас пойдет солнечных зайчиков лапой ловить. Всегда было интересно, как выглядит задушенный солнечный зайчик, но, увы, приносить их на подушку проректору не входит в обязанности главы оперативно-тактического факультета. Сам ловит, сам ест. — Но часть из них, как я подозреваю, носит… слишком радикальный или слишком панический характер. Так что, в нарушение субординации, я хотел бы выслушать старшего.
