И потянулись киммерийские дни, для разнообразия перемежаемые киммерийскими ночами.
Осенью число краж увеличивается.
В.Ф.Трахтенберг. Блатная музыка
От Саксонской набережной до Кроличьего острова было почти две версты, но над спокойной водой, особенно тихими и всё еще не холодными ночами, удар колокола Архонтов Шмель долетал весьма гулко. Домовладелец Роман, заслышав «бам-м!», считал, что настало время почивать. Для Тоньки это был сигнал к очередному кормлению маленького Паши. Для Нинели и Дони — сигнал помочь Тоне. Гликерия этого сигнала, скорей всего, не слышала, она не отрывала глаз от экрана, где шел очередной сериал о жизни Св. Варвары. А что думал Федор Кузьмич, обитавший в угловой комнате с видом на улицу Открытопереломный Канал, никому не известно. Комнату он выбрал себе самую дальнюю от покоев хозяина; кроме «доброго утра» они друг другу, кажется, ничего не говорили. Хотя владела ими общая страсть, оба были азартными любителями пасьянсов, только разных, хозяин до бесконечности раскладывал в тридцать две карты «царство женщин», Федор Кузьмич, напротив, любил метать совсем несложный «эгоист», иногда для душевного разнообразия раскладывая «ссылку».
Семеро в доме: пятеро жильцов, двое хозяев; удар Шмеля в полночь — сутки прочь; новогоднее выступление императора с обращением ко всем православным и ко всем инородцам — год долой, двадцать девятое февраля — вот и високосная квадрига умчалась с бумажки в сто тысяч на золотую монету в пять империалов, вот и весна на носу, вот-вот пойдет лед на Рифее, северная страна Киммерия, но тепло в ней подземное, вот и выдаются оттепели уже в марте, ну, а для стариков март — время тяжкое, вот и слег нынешним мартом домовладелец Роман Подселенцев с приступом вегетососудистой дистонии. Районная неотложка с Караморовой стороны, впрочем, ничего серьезного у старика не нашла, дала прогноз, что к Пасхе оклемается. Уход за больным был хороший. И надо ж! Именно в такой мартовский день в парадную дверь дома, со стороны Саксонской набережной, грубо постучали чем-то тяжелым.
Постоянных гостей в доме на Саксонской было немного, и те все знали, что вход со стороны Скрытопереломного переулка, через кухню, в дневное время только на крючок прикрыт. Самым постоянным гостем в доме Подселенцева стала крестная матушка Павлика, повариха «Офенского дома» Василиса Ябедова, с помощью батюшки Аполлоса разглядевшая в святцах, что имя «Павел» празднуется в году аж сорок раз. По такому случаю она намекнула постояльцам-офеням, что крестник у нее особенный, — не какой-нибудь «Астерий» четырехразовый, а Павел с сорока днями ангела; в феврале — только один раз, зато в марте — целых шесть! Ну, офени повариху любили, подарки для крестника всегда находились, а вместе с Василисой норовил придти и ее кум, крестный отец мальчика, Кириакий Лонтрыга. У него подарки тоже бывали, но все в доме знали, что интересуют Кириакия всего более разноцветные настойки на разных ягодах, учинять которые Гликерия Касьяновна была превеликая мастерица. Но хоть и шесть раз Павел в марте именинник, да еще три раза в апреле — не крестные же отец с матерью грохочут в дверь со стороны набережной!.. Хотя смотря какой важности дело.
Гликерия, а с ней спокойствия ради Нинель и Доня, пошли снимать с парадной двери щеколду, — вообще-то этим входом не пользовались, но Доня в боковое окно приметила, что ломятся с набережной в дом городские стражники. Неужто Кириакий?.. Решили всё же открыть — не ровен час, плюнут стражи киммерийской свободы на киммерийскую приватность и неприкосновенность жилища, высадят двери, потом ремонтируй.
Дверь, впрочем, успела треснуть: стучали в нее большим каменным бревном. Когда посбивали с крыльца недотаявший лед, увидели жильцы подселенцевского дома гостей во всей красе: шестерых дюжих стражников из центрального городского отделения с Елисеева Поля, в парадной форме, — кираса, ментик, клешня рифейского рака в петлице слева и всё прочее, только что церемониальные алебарды с собою не прихватили, — а у ног их, прямо на каменных плитах крыльца, лежал молодой парень, мальчишка еще, с разбитым носом и диким страхом в глазах.
— Выкуп головы! — хором сказали стражники.
Бабы переглянулись. Никакой головы они не заказывали, на продажу никаких голов в доме не было. Однако взгляд Гликерии упал на каменный таран, которым стражники только что стучали в дверь. Видеть она в последнее время стала лучше, природная близорукость немного компенсировалась возрастной дальнозоркостью; присмотрелась Гликерия к дубине, качнулась и схватилась за косяк. Работу своего деда-камнереза она признала сразу.
— Романа Миныча Подселенцева работа? — осведомился старший страж, кособородый и косоглазый мужик, на котором форма сидела как на корове придворный мундир.
— Романа Миныча, давняя, для Святого Витта погоста… признала Гликерия, — А что? Роман Миныч с двупозапрошлого лета из дому не выходит, почто резное с погоста уволокли?..
— Это ему теперь отвечать, за что и почто! — грозно бухнул косой стражник, — Постановлением архонтсовета Киммериона выдаем головою сего колокрада, сквернителя и прочая — истинному владельцу имущества.
— Какой дедушка владелец? Это он в подарок городу на могилу Конана Варвара, помяни его Святая Варвара в своих молитвах, так что не собственник дедушка, он только чешуйки резал… Он, Господи прости, уж декаду как ваяло в руки не берет, старый стал. Какой он владелец?
— Декаду? — деловито ответил косой, доставая блокнот. — Вот и вора вам на декаду сдаем в услужение. — Так что распишитесь. Вот, вот: «Сим расписываюсь в получении головы гробокрада Варфоломея, злостно скравшего кол и семь жертвенных мочал с погоста на Земле Святого Витта. Быв сей Варфоломей, постоянно прописанный на Витковских выселках, дом гипофета Хладимира Иммера, пойман при Офенском Доме на Лисьем Хвосте, за попыткою сбыть честным офеням тот кол и те мочала по дем… дем…дем-пи-говово…дем-пин-говой и святотатной цене, но сдан теми честными офенями стражам Яшмовой Норы, а те препроводили его в ближайшее вязилище, где тот Варфоломей, быв солёною ивою бит по ляжкам, сознался, что ради личного обогащения упер кол с могилы Конана Варвара и вплавь переправил на Лисий Хвост, и Минойского кодекса согласно ответствен по статье сто тридцать пятой как гробокрад, по сто сорок пятой — как спекулянт отечественными ценными художественностями в особо крупных масштабах, ибо не один кол скрал, но и люфу, к могиле туристами возложенную, — а потому подлежит суду архонтсовета. Архонтсовет же постановил, что как в бесплатной рабочей силе у города потребности нет, то выдать Варфоломея-вора головою на декаду в услужение работами самыми что ни на есть черными странноприимцу Роману Минычу Подселенцеву, камнерезу, тот краденый кол изваявшему. Буде ни сам Подселенцев, ни его родня, ни его постояльцы того Варфоломея-вора в услужение не примут, бить вора супротив Римедиума на Земле Святого Эльма дюжинами дюжин кнутов…»
— Нет-нет-нет! — запричитала сердобольная Гликерия, знавшая, что такое «эльмов кнут», что его и дюжины ударов человеку не вынести, калекой на полудюжине станешь и сам в Римедиум захочешь, — Нет-нет-нет! Самый раз нам в дому черноработник, у нас дрова неколотые, коза недоенная…
— Как недоенная? — всколыхнулась Нинель, — Сама ты недоенная! Я с утра, по-твоему, чем Тоньку поила? — Нинель осеклась, сообразив, что, кажется, потащила из избы лишний сор, и присоединилась к Гликерии, — Охти, охти! Коза нынче доенная, а позавчера, и вчера, и завтра наоборот! И дрова неколотые! И вьюшку некому открывать-закрывать, а с тяжелым ухватом у горячей печи и вовсе не управисси!
— Ну ладно, «охти управисси» теперь, получи головою вора, да смотри, чтоб он у тебя на Витковские Выселки деру не дал! — косому стражу, видать, надоело слушать бабью болтовню и теперь не терпелось сбыть арестованного. Что палач на Святом Эльме без работы нынче останется, то даже хорошо: косой стражник часто играл с ним в домино и, несмотря на умелое косоглазие, всегда проигрывал. Не иначе как палачу помогал какой-то демон, покровитель заик (а палач стал заикой после того, как по приговору суда стал пороть стеллерова быка Лаврентия, а тот, хотя и собирался подчиниться воле суда, рефлекторно дал палачу сдачи). Знаменит палач был не только зверскими повадками, но и тепличным хозяйством: в свете огней Святого Эльма он по десять-двенадцать раз снимал у себя на огороде урожай настурций и тюльпанов и торговал ими у всех трех городских кладбищ, плюнув на издевательства соседей по цветочному ряду: «Опять Магистрианыч кнутовища не прополол, вот и перебивается с незабудки на ландыш». Словом, оставить заику без работы косому было приятно — а вот не играй в домино слишком хорошо. Рукоприкладство косоглазый считал собственной работой.
