Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.
Привкус неведомых пряностей совершенно сменился горечью, растекшейся по языку, горлу, губам; жжение в груди осталось, но словно бы отодвинулось куда-то вдаль, и теперь по всему телу разливалось изнеможение почти блаженное, точно неспешно подступающий сон. Силуэты коней, непонимающе и настороженно косящихся на него, расплывались перед глазами, заграждаясь пеленой мрака; деревьев по ту сторону узкой лесной дороги Курт уже не видел, и редкие мысли в голове ползли медленно, как беременные змеи.
Смешно и пошло — умереть в день рождения, подумал он вяло, чувствуя, как упирающаяся в землю рука ползет в сторону, и кони вместе с дорогой опрокинулись, перевернув небо набок и укрыв его темнотой.
Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал — время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и огонь — огонь со всех сторон, неумолимый, неотступный…
Курт распахнул глаза, рванувшись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.
Пели птицы…
Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь — он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.
Этого не могло быть… или могло?
Стало быть, прав оказался Эрнст Хоффманн? Значит, ему впрямь повезло; неизвестно, что защитило его, хваленая ли выносливость его организма, о которой все столько говорят вокруг него последние месяцы, впрямь ли меньшая доза яда, однако — он жив… Значит, все обошлось…
Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке — в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта — нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности — иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь…
— Выпей, — настойчиво потребовал тот, протянув ему огромную трапезную чашу, до краев наполненную остро пахнущим вином. — Ты должен это выпить.
Курт приподнял голову, склонившись к чаше, и отшатнулся, увидев разбавленную чем-то кислым кровь, тускло блестящую в свете солнца — приправленную травами и подогретую до пара.
— Что за… — растерянно начал он, попытавшись отодвинуться, и не смог.
Курсант нахмурился, приблизив чашу к его лицу, и повторил строго и непреклонно:
— Пей. Надо.
— Нет, — возразил он решительно, наконец, заставив себя подняться с подушки и сесть, но команды «встать» тело исполнять не желало. — Что за чушь; кто ты такой? Почему нет лекаря?
— Вот сейчас я побегу тебе искать лекаря, — язвительно отозвался тот поющим девичьим голоском и с неожиданной силой ухватил его за затылок, приблизив губы к ободку чаши. — Пей, сказано.
Курт оттолкнул его обеими руками, но вырваться из стальной хватки так и не сумел; чаша опрокинулась, заливая его с головой, тягучая жижа полилась сквозь губы, обжигая язык и горло…
— Еt quartus effudit fialam suam in solem, — прогремел над ним вновь окрепший голос, отдающийся в голове, словно в пустой бочке, — et datum est illi aestu adficere homines et igni[11]!
В груди вновь вспыхнуло, не утихая, пламя, и сердце словно кто-то насадил на вертел, проворачивая раскаленный металл в замершей мышце; непроницаемый мрак упал на глаза разом, словно камень, мешающий видеть испепеляющий его гудящий, как боевая труба, огонь…
Курт распахнул веки, устремившись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать — пели птицы…
Сердце остановилось на миг и понеслось снова, когда он увидел вновь все то же — стены лазарета академии святого Макария.
Этого не могло быть… или могло?..
Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на сухощавого старика, сидящего у его постели.
— Отец Бенедикт, — выдохнул он с облегчением, на миг прикрыв глаза. — Господи, я думал, что все еще сплю…
— Ты болен, — отозвался тот понимающе. — Снова кошмары?
— Да, — кивнул он, передернувшись; тело все еще помнило пригрезившееся миг назад пламя, и боль в груди не давала позабыть его совершенно. — Снова замок Курценхальма, и я на полу… Давно уже не снилось, и вот вдруг… А потом — наш лазарет и помощник лекаря, который пытался напоить меня кровью.
— Твой мозг отравлен, и яд вызывает видения, — пояснил наставник и печально вздохнул: — Ты разочаровал меня, Курт. Очень разочаровал.
— Что?.. — проронил он оторопело, непонимающе глядя на духовника, и тот сурово нахмурился:
— Я полагал, ты и в самом деле уникален, в самом деле способен на многое, а ты вздумал загнуться посреди леса от каких-то несъедобных травок. Для чего тебе пожаловали первый ранг? Чем ты это заслужил?
— Отец… — потерянно начал Курт, и тот жестко оборвал:
— Нет. Я тебе не отец. Мои духовные дети — достойные люди, а ты слаб. Здесь не нужны неумехи, Гессе. Вот, — продолжил духовник, протянув ему наполненную кружку. — Здесь то, что ты не допил; допей. Нельзя бросать начатое на половине.
— Вы не можете такое говорить всерьез, отец… — пробормотал он чуть слышно, пытаясь отодвинуться и едва сдерживаясь, чтобы не закричать. — Вы не можете так… это же просто бред!
— Пей, — повторил наставник угрожающе, так же, как курсант в минувшем кошмаре, ухватив его за затылок и притиснув кружку к губам. — Пей!
Курт отпрянул, стиснув зубы, и крепкие пальцы вцепились в подбородок, сжав до боли и отдернув его вниз, точно крышку ящика для подаяний.
— Да пей же, наконец, сволочь! — закричал духовник тонко, и в рот снова плеснула горькая плотная, как кисель, жидкость.
Он закашлялся, забившись в удерживающих его руках, как рыба в сети, отшатнувшись от наставника, и едва успел схватиться за край кровати, чтобы не рухнуть на пол в тихой, полутемной комнате с одним-единственным табуретом у стола — в той самой комнате, где он провел три с половиной месяца, в тесной комнатушке в учебке; в узкую бойницу окна заглядывало слабое весеннее солнце, наполовину загражденное укрытой снегом горою неподалеку, на столе застыла никогда им не зажигавшаяся свеча, и в очаге у противоположной стены, к которому он сам тоже никогда не прикасался, горел огонь, натапливая обыкновенно холодную угловую комнату.
— С ума сойти… — пробормотал он утомленно, отерев ладонью взмокшее во сне лицо, и обессиленно упал обратно на подушку, закрыв глаза и с трудом переводя дыхание.
Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись…
Полуобгорелое тело с выпирающими почернелыми костями черепа, с кусками сморщенных, покрытых слоем топленого жира грудей, придвинулось ближе, осыпая коросту с перевивших кости мышц и пытаясь обнять его за шею.
— Мой милый, — прорвался свистящий шепот сквозь остатки покрошившихся зубов. — Не поцелуешь меня на прощание?
Собственное тело подчинилось не сразу, еще мгновение пребывая в оледенелой неподвижности, и лишь когда пахнущий горелым мясом череп оказался у самого лица, Курт оттолкнулся, ударив обеими руками, и опрокинулся назад; от удара о пол в глазах потемнело и тишина раскололась звоном, бьющим по нервам наотмашь. Он попытался подняться, но не смог даже повернуть головы, не видя, здесь ли еще этот жуткий призрак, зато видел отчетливо и ясно, как из очага, подобно водному потоку, на деревянный пол изливается пламя, напитывая комнату и его самого нестерпимым жаром.
Горячая тонкая ладонь, царапая кожу сухой обгорелой коркой, перевернула его лицом вверх, и у губ вновь возник наполненный сосуд.
— Будь хорошим мальчиком, — попросил тихий голос. — Выпей.
Неведомая сила прижала тело к полу, не давая шелохнуться или отвернуть лицо, и мерзкое питье пролилось в горло, перекрывая дыхание; он зажмурился, чтобы не видеть того, что было перед глазами, и, собрав последние силы, рванулся в сторону, прочь от удерживающих его рук…
