Снова спеленав подельников валетом, я закатал их в потертое покрывало, которое снял с заднего сиденья «копейки». Истратив последний моток веревки, я покрепче обвязал живой тюк. Потом покатил его, как бревно к яме.
Могилу я закапывал на автомате, не испытывая никаких чувств, кроме удовлетворения от качественно сделанной работы. Земля в яме перестала шевелиться только после того, как я накидал туда больше метра. Теперь лишь я один знал, где лежат эти два гада. Не то, чтобы я не верил в здравое молчание Вовы и Локтионова, но в таких делах так надежнее. Заровняв место, я разбросал подальше лишний грунт и вылил на состоявшуюся наконец-то могилу всю солярку из привезенной вчера канистры. Теперь ни собаки, ни какие другие звери рыться здесь года три не будут. Да и люди тоже. Особенно правоохранители. Искать в этой яме труп они будут в самую последнюю очередь. Предварительно перерыв всю планету. Поскольку с прошлого раза все правоведы города еще не отсмеялись.
Прямо от «Рубежки» я поехал к Лишневскому. Дверь мне опять открыла тетка. Похоже, что Пана Борисовна какое-то время будет жить здесь. Оно и правильно, поодиночке они просто сойдут с ума.
Сегодня я разуваться не стал, слишком уж было натоптано. Наверное, отсюда выносили Соню. Меня повели на кухню. Там я и увидел профессора.
— Узнал? — произнес он вместо приветствия.
— Да. Узнал, — протянул я ему признания Хасаныча и Дамира. — Два дня подождите, мне еще с Суриным встретиться надо. Иначе все зря. Не отдадут партийцы завотделом обкома КПСС под суд. На тормозах спустят.
— Не спустят! — раздался сзади звонкий голос прежней Левенштейн, — Я, Сережа, эти бумаги в Москву, Арвиду отвезу! Не думаю, что он меня забыл!
Кто такой Арвид, я не помнил, а, может, и не знал. Я вполне допускал, что он не даст тихо спустить в песок партийный скандал. Однако и рисковать я решительно не хотел.
— Два дня! Потом делайте, что хотите. А этих больше нет, — кивнул я на бумаги. — Это они Соньку…
Глава 5
Выйдя из райотдела, я с удовольствием вдохнул полной грудью. Морозный февральский воздух бодрил. Я стоял и думал куда пойти. Вариантов было всего два, но выбор нужно было делать сейчас. Потому что, если ехать к Лишневским, то остановка, вон она, справа, шагах в семидесяти. Только надо перейти улицу. А если идти домой, то достаточно пройти всего три квартала, только в другую сторону. Впрочем, «домой», это тоже к Лишневским, вернее, к Левенштейн. Последние три месяца Пана Борисовна сдавала мне свою двушку. Причем на очень выгодных для меня условиях. Настолько выгодных, что я сам порой чувствовал себя евреем. Мало того, что тетка не берет с меня никакой платы, так она еще и коммуналку с телефоном не позволяет мне оплачивать. После похорон она от брата так и не съехала.
Утверждать, что евреи есть на самом деле богоизбранный народ, в силу своей ярой приверженности к православному атеизму, я бы поостерегся. Однако теперь я точно знаю, что да, евреи, люди безусловно, особенные. Я до сих пор так и не понимаю, почему эти далеко непростые брат с сестрой не только не захотели превращать мою жизнь в ад, но, напротив, взялись меня опекать. Особенно в этом преуспела Пана Борисовна. Сначала она настояла, чтобы все то время, пока понаехавшие москвичи трясли город, я жил с ними под одной крышей. А когда через месяц комплексная комиссия убралась восвояси, прихватив с собой всех арестованных и я начал собирать манатки, мадам Левенштейн обратилась ко мне с категорической просьбой присмотреть за ее квартирой.
Но каждые субботу и воскресенье, за редким исключением, я по-прежнему провожу у них. И среди недели пару раз наведываюсь. Бывает, что и чаще. С ними интересно да и все равно я ни с кем больше не общаюсь. Сегодня как раз пятница и я завтра не дежурю. Значит, ближайшие два дня пройдут в спорах и в потреблении коньяка. Так и не приняв решения, ехать в гости сегодня или завтра, я решил пару остановок прогуляться пешком. Метров через семьсот будет гастроном и там всегда есть в продаже молдавский коньяк «Белый аист» о трех звездочках. Только трехлетний коньяк можно пить, как пьем его мы с профессором Лишневским. То есть бутылку в два лица, а в иные субботы случается и поболее. В пятилетнем коньяке слишком много дубильных веществ, чтобы потреблять его такими дозами.
Последние пару недель, я, следуя настойчивым рекомендациям мадам Левенштейн, начал обращать внимание на представительниц противоположного пола. До этого, сами по себе никакой реакции они у меня не вызывали. Даже, если барышни попадались очень эффектные. Поначалу я всех их непроизвольно сравнивал с Софьей. И неизменно сразу терял к ним интерес. А потом просто привык не замечать прекрасного. Самого меня это обстоятельство совсем не тревожило, но вот Пана Борисовна с недавних пор моим целибатом почему-то обеспокоилась. Пару раз я просто отмахнулся, не придав значения ее активности в этом вопросе. Но в прошлую субботу она завела разговор об одной очень приличной еврейской девушке. Опять-же, из очень приличной еврейской семьи. И тут я понял, что, если и суждено мне вернуться к полноценной мужской жизни, то бразды надо срочно брать в свои руки.
Я шел пешком, с умеренной тоской вспоминая свой автомобиль из уже далекой и призрачной прошлой жизни. Я проходил мимо автобусной остановки, когда меня по имени окликнули молодым женским голосом. Обернувшись, я увидел предмет своего давнего-давнего вожделения. Того самого вожделения, которое почти год назад так негармонично соединяясь с нудной болью в голове и грудине, непрерывно одолевало меня в милицейской больнице.
Медсестрица Марина была по-прежнему чрезвычайно хороша лицом, и все также грудаста и фигуриста. А коротенькое изящное пальтишко, в которое она втиснула свои пышные формы, только подчеркивало ее и без того выразительные прелести.
— Привет! Как чувствуешь себя? — насмешливо произнесла она.
А жизнь-то налаживается сама по себе, пронеслось в мозгу. Уж чего-чего, но этой встречи от судьбы я не ожидал. Марина выглядела настолько жизнерадостно, что и мое лицо непроизвольно расплылось в улыбке. Такой улыбке, которой обычно мужская особь улыбается очень привлекательной женщине. От таких улыбок за последние полгода я отвык. Что ж, значит, и я богоугодный человек, если мне ниспослана такая радость. Да еще так кстати.
— Здравствуй, душа моя! Все было очень плохо. Но вот увидел тебя и опять захотелось жить, — честно ответил я, заинтересованно осматривая ее фигуру.
При этом незаметно перемещая свой портфельчик в область живота, чтобы скрыть стремительно растущую радость в паху. Что тоже было непривычным в последние полгода.
— А вот ты опять меня удивила! — нужные слова, отряхиваясь от паутины и нафталина, сами лезли из мозга на язык.
— Чем это? — глаза ее смеялись, но было заметно, что мое словоблудие и реакция моего, оказывается, измученного воздержанием организма доставляют ей удовольствие.
Она еще раз поправила прическу и вновь поощрила меня улыбкой.
— Красотой своей неземной, — продолжил я. — Ты и раньше была божественно хороша, а теперь и вовсе глаз не оторвать! Как тебе это удается?
— Ты, Сергей, болтун и бессовестный обольститель! Опять же, ты хоть и милиционер, а на руку, оказывается, все же нечист. После твоей выписки у тебя под матрацем две подшивки «Советской милиции» нашлись. И газеты ты от телевизора к себе в палату почти все перетаскал. Так что, приличным девушкам от тебя лучше держаться подальше — с легкой укоризной посетовала приличная девушка.
Но было заметно, что прямо вот сейчас покидать меня ей не хочется.
Мне тоже категорически не хотелось так быстро прерывать встречу с той, из-за которой почти каждую ночь, проведенную на казенной больничной койке, я засыпал с нереализованной эрекцией. Надо было срочно забалтывать, вернее, прибалтывать этот цветущий секс-символ милицейской медицины. И я начал переводить стрелки с себя вороватого на нее нетактичную.
