И нанёс первый удар…
* * *
Во снах сегодня ночью я видел окровавленные ножи и мёртвых женщин. В своих (похожих на бред безумца) видениях я метался по чужой квартире (с бесчисленным количеством комнат), повсюду находил мёртвые тела и кровь. Заглядывал мертвецам в лица — многих узнавал (увидел Оксану Локтеву, Нину Терентьеву, Екатерину Удалову, Свету Зотову, Зою, Надежду Сергеевну и даже Елизавету Павловну Каховскую). И понимал, что женщины не просто мертвы — они убиты именно мной. А орудия убийства (будто сами по себе) то и дело появлялись в моей руке. Я ронял на пол очередной испачканный кровью клинок. И тут же ощущал на ладони прикосновения рукояти другого ножа. Тот возникал в моей руке, точно по волшебству. С его лезвия уже капала густая и пахучая тёмная кровь. Она оставляла на собиравшемся в складки половике под моими ногами цепочку из кровавых следов.
А утром и наяву мне повсюду мерещилась кровь. Я видел её в орнаменте на одежде. Замечал её в пене от мятной пасты, когда чистил зубы. Во время утренней зарядки пятнышки на ковре виделись мне плохо замытыми следами кровавых капель. Когда готовил завтрак, я торопливо смывал со столовых приборов «подозрительные» остатки пищи — в особенности тщательно начищал клинки ножей, словно избавлялся от улик. Надя то и дело интересовалась моим самочувствием, целовала меня в лоб и даже измерила мне температуру. Но медицинский прибор не показал отклонений от нормы. Хотя я эти отклонения чувствовал. «…Что битва кровью обожгла…» — вспомнил я слова песни из недавнего «видения». И клятвенно заверял себя, что «больше никогда», «ни за какие коврижки», «ни по какому поводу» добровольно не поучаствую в экспериментах с «приступами» дважды за сутки.
Уже повязал пионерский галстук (цветом символизировавший кровь, «пролитую воинами и революционерами в борьбе за свободу»), когда позвонил генерал-майор Лукин.
— Здравствуй, Мишаня! — сказал Фрол Прокопьевич. — Рад, что застал тебя дома!
Я невольно убрал трубку от уха: голос пенсионера звучал оглушительно громко. Поприветствовал, Лукина. Обменялся с бывшим лётчиком дежурными фразами «о погоде», «о здоровье». Генерал-майор расспросил меня об «успехах в учёбе». И пригласил к себе в гости. «А вот сегодня, сразу после школы и приходи», — сказал он. Расписал прелести «припасённого», якобы, специально для меня морошкового варенья. Пожаловался, что привезённая из Боливии вайнгартия совсем «скукожилась» — не дождётся весны для пересадки. Пообещал, что мы её завтра всё же перенесём в новый горшок («А там уже — как будет, так будет»). На вопрос, не подождут ли вайнгартия и варенье до выходных, Лукин прямо не ответил. Сказал, что «завтра днём» к нему «заглянет» Юра Каховский. Он принесёт «занимательную вещицу», похожую на ту, что я «изучил» дома у Каховских вчера.
— Хочу, чтоб ты взглянул на неё, Мишаня, — сказал Фрол Прокопьевич. — И рассказал нам о ней — всё, что сможешь. Как о том фрицевском кинжале. Помнишь? Юра уверен, что у тебя получится.
Мне показалось, что голос Лукина дрогнул.
— Очень прошу, тебя, Мишаня, — сказал генерал-майор. — Не откажи старику в услуге. Места себе со вчерашнего дня не нахожу: жду твой рассказ. Это очень важно, Мишаня: лично для меня.
Я вздохнул и заверил пенсионера, что непременно забегу сегодня, попробую варенье.
— Вот и славно, — повеселел Лукин. — И кстати, ты уже слышал, Мишаня? Вчера в кремлёвской Центральной клинической больнице скончался Михаил Сергеевич Горбачёв. Скоропостижно. Вот такие дела.
Я от удивления вскинул брови.
Спросил:
— Умер? Горбачёв? От чего?
— Ну, а от чего люди умирают? — сказал Лукин. — Знать, время его пришло — не смог жить дальше. Не успел твой тёзка наведаться в Лондон: не судьба, видимо.
Сегодня, как никогда, мне было тягостно просиживать за партой штаны. Я изображал прилежного ученика: старательно вёл конспекты, слушал «откровения» учителей. А мою голову всё это время не покидали мысли о том, что в школе я занимался ненужной ерундой, понапрасну тратил ценное время своей новой жизни. Ведь мои нынешние одноклассники приходили на уроки, чтобы получить знания — их время здесь проходило с пользой: они реально заполняли информацией «пустые ячейки памяти» своего головного мозга.
А вот зачем в эти душные классы ежедневно являлся я? Почему «не напрягаясь» решал детские примеры и задачки? С какой стати выслушивал англичанку, которая говорила на английском языке не просто хуже меня, а с жутким коверкавшим её речь акцентом? С какой стати я с серьёзным видом рассуждал на уроках литературы о «жизни трудового народа до революции и о его борьбе с угнетателями»? Для того чтобы не выделяться? И чтобы в тысяча девятьсот девяносто первом году получить заветную корочку аттестата о среднем образовании?
На уроке рисования моё скверное настроение всё же вырвалось наружу — в виде иллюстрации к сказке «Колобок». Зоя выпучила глаза при виде моего художества: лежавшего на деревянной колоде главного героя сказки, похожего на отрубленную человеческую голову. Фон рисунка я щедро насытил красными красками (будто перенёс их из своих сегодняшних снов). От чего иллюстрация к детской истории выглядела едва ли не «сценой насилия». К счастью, рисунки нам оставили для «доработки» дома — я всё же избежал встречи с детским психологом.
* * *
Сразу после школы я не пошёл к Лукину. Потому что вспомнил: к генерал-майору сегодня наведается Каховский. Я и сам намеревался пообщаться с Юрием Фёдоровичем в ближайшее время: у меня появился к нему «разговор» после вчерашнего изучения орудия убийства Оксаны Локтевой. Я в подробностях опишу Каховскому ночное «видение» (будто надеялся, что таким образом сниму груз со своих плеч). И с превеликим удовольствием и без сожаления передам судьбу испортившему мне прошлую жизнь преступника в руки представителя советской милиции.
Снега на улицах Великозаводска с каждым новым днём зимы становилось всё больше. Из города его не вывозили (я сомневался, что вывезут к весне). Поэтому кучи на газонах росли. Но пока не вымахали до тех размеров, что я видел во время «приступа», в котором убили Вовчика. Я всё же поддался на Надины уговоры: сменил куртку на тяжёлое пальто. И на первой же прогулке в новом наряде отругал себя за то, что упрямился и не перешёл за зимнюю формы одежды раньше. Потому что в пальто стало реально теплее (теперь раздумывал, не «стряхнуть ли пыль» с ушанки).
По пути к Надиному дому я сообразил, что уже успокоился за судьбу отца. Сегодня, пожалуй, едва ли не первый день в послебольничной новой жизни, когда я не строил планы папиного спасения. Потому что теперь я точно знал, что именно случилось двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года в квартире Локтевых (и в прошлый, и в этот раз). И удивлялся, почему не вычислил преступника раньше. Я вдохнул морозный воздух, покачал горловой. После уроков заглянул домой и забрал из-под кровати завёрнутый в полотенце грязный нож.
* * *
В квартире генерал-майора привычно пахло блинами, мятой и лекарствами. Здесь царила тишина, будто в подземном склепе (длилась она обычно до того, как к Лукину приходили гости). Фрол Прокопьевич редко включал телевизор: жалел живших по соседству людей (тем приходилось прослушивать телевизионные передачи вместе с глуховатым соседом пенсионером). Зато его разговоры слышали едва ли не все жильцы дома (мне так казалось). Однако ветеран у себя в квартире не всегда придерживался политкорректности и не выбирал «нейтральные» темы для разговоров: точно не боялся быть услышанным, чего я не замечал в беседах с Лукиным по телефону. Фрол Прокопьевич словно наверняка знал, где и когда мог говорить, а когда должен был воздержаться от эмоциональных высказываний. Хотя, и дома он о некоторых вещах сообщал намёками. Думаю, что делал он это по привычке.
Ещё в прихожей я громко поздоровался с хозяином квартиры. Осыпал его ничего не значившими вежливыми фразами. Заявил, что генерал-майор «словно помолодел» — тот вернул мне «любезность» утверждением, что я «заметно подрос и возмужал». Мы обменялись рукопожатиями. Пенсионер выпустил мою руку, лишь когда убедился, что я не закатил глаза и не валюсь на пол «без чувств». Фрол Прокопьевич бодро отрапортовал мне, что заварил индийский чай со «свежей мятой». Скороговоркой выпали названия блюд, которые в полдень «загрузила» ему в холодильник невестка. Заявил, что не отпустит меня голодным. Передал мне привет от сына. «Побеседовал с Серёжей сегодня рано утром, — заявил Лукин. — Помнит он тебя. Спрашивал, навещаешь ли ты старика».
