У меня в руках лежали паспорта с гербом той страны, где я имел счастье или несчастье появиться на свет. Той, где столько всего оставил.
В душе моей вдруг широко разлилась необъяснимая тёплая волна, затопив сердце. Открыл. Прочёл имена, фамилии, где и когда родились. Боже, совсем дети! Ему — восемнадцать, ей — и вовсе шестнадцать. Без определённого места жительства. Там. А здесь? «На верхотуре» — вспомнил. Это где?
Что это? Из паспорта девушки выпал сальный клочок бумаги, мелькнул фиолетовый штамп. Я поймал его на лету. Выписка. И психиатрическая больница знакома — хоть и не мой город, но бывать приходилось.
Парень напрягшись, исподлобья, настороженно смотрел, как я разворачиваю ветхий бланк. Люси, держась крошечными лапками за моё запястье, вместе со мной изучала выцветшие, неразборчивые строчки слепого шрифта старой пишмашинки: «Держится отстранение, отгороженно. Замкнута. Продуктивному контакту недоступна. Недоверчива, молчалива. На вопросы отвечает односложно: «да», «нет». На лице — постоянное выражение страха. Боится большого количества людей, пытается спрятаться, забиться в угол…» — и дальше всё в таком же духе, с грозным диагнозом в заключение. Несчастный ребёнок!
Тихонько шепчу доктору:
— Люсь, перевести?
— Спасибо, я прочитала.
Неожиданные таланты моей начальницы не перестают меня поражать.
Птица-юноша, приметив наши перешёптывания, напрягся ещё больше. Я почти физически ощущал волны тревоги и недоверия, исходящие от него. Взгляд его перебегал от сидящей неподвижно подруги к нам, он постоянно озирался на дверь, не зная, что ему делать.
Поворачиваюсь к зевакам, сующим во все дыры головы:
— Потише, пожалуйста.
Негромко заговариваю на родном языке, от которого здесь почти уже отвык, обращаясь к «птице» по имени:
— Что с ней случилось, Иона?
Испуг и напряжение на лице Ионы сменились глубоким удивлением. Он, разлепив бледные губы, с заметным трудом вымолвил:
— Вы… вы из наших краёв?
— Да, дружок. И даже жил недалеко — два часа поездом.
Глаза юноши вновь испуганно метнулись влево-вправо.
— Откуда вы знаете, где мы жили?
Я приподнял развёрнутую бумажку, щёлкнул пальцем по штампу. Парень вдруг заговорил быстро-быстро, сбивчиво. Слова наскакивали одно на одно, спеша выплеснуть наружу всё, что он пережил.
— Она… Она всегда была не такая, как все. Ей не хотелось подружек, ей не хотелось шума… Всё больше в поле, в лесу, она там как дома… Птицам подпевала, с цветами разговаривала. Никто не понимал… Стихи читала. Она сама много-много стихов написала, красивые такие, добрые, только все там осталось… У неё отобрали… Её в психушку заперли, потому что сказала: он подлец. Он и был подлец, я знаю… Она всегда правду говорила, она не умела по-другому, за это они её ненавидели… Сюда нас не хотели пускать… Мы тайком, между ящиков спрятались… Ей нельзя взаперти… Она бы всё равно там не выжила, она уже пыталась… Из неё дурочку хотели сделать, а она просто добрая, она беззащитная и лгать не умеет… Здесь ей тоже плохо, но ей здесь жить не мешают, даже не смеются почти… Я-то ничего, только говорить с людьми трудно — я плохо умею по-здешнему… Всё равно лучше, чем там. Они бы её всю жизнь взаперти продержали, я и так её увёл, когда прогулка… И документы тоже красть пришлось… Вы помогите ей, пожалуйста, она может умереть…
— Что с ней?
— Там две пули. Вчера стрельба была, к нам случайно… Я не думал, что так плохо, пытался сам… Она не сразу сказала — она очень боится врачей. В психушке над ней все издевались — и больные, и врачи… Она же не может за себя постоять, только плачет, а тем — забава…
Две пули! Боже! А я-то, пень, стою!
Люси одним прыжком с прилавка оказалась возле девушки. Трогая лапкой окровавленные пальцы, стала уговаривать показать рану. Невозможно, но мышка разговаривала с больной на её (и моем!) родном языке, пусть и с заметными запинками. Страх на измождённом лице девушки начал помалу таять, ладони уже приподнялись, отнимаясь от раны.
Загудел голос от дверей:
— Ого, мои доктора тоже здесь! Вот кого видеть не чаял!
Я повернул голову. Добродушную узкоглазую физиономию своего постоянного клиента узнал тут же. Этого малого, по жизни покладистого и простодушного, но в периоды обострения болезни становящегося неуправляемой машиной разрушения, я возил в психлечебницу трижды — два раза вместе с Рат, однажды — по перевозке.
— А я вот сюда переселился, — радушно басил больной, — а то ваше внимание, ребята, уже затрахало. Слыханное ли дело — по два раза на год в дурку кататься!
Иона встрепенулся, впившись глазами в говорящего. Я умоляюще прижал палец к губам, но тот, не обращая на мой жест нимало внимания, продолжал бухтеть:
— А тут ничё, жить можно. Уж из Песков-то вы меня, господа психиатры, в дурдом не упечёте!
— Психиатры?! — тоненько взвизгнул Иона.
— Угу. А ты чё, не знал, чё ль? Вона, гляди. Девятнадцатая психбригада. Родные, почитай, были. А теперь шиш! — продемонстрировал, неизвестно кому огромный кукиш.
— Подлецы! Они и здесь её достать хотят!
Парень вскочил и, с неожиданной в его хрупком теле силой перебросив девушку через плечо, испуганным кроликом юркнул в заднюю дверь. Я, обогнув стойку, ринулся за ним, крича:
— Куда, куда, стой!
Люси, подпрыгнув, вцепилась в мои брюки, справедливо расценив, что подбирать её с пола мне некогда. Так, мотаясь на штанине, и висела, покуда я, распихивая толпу, пытался догнать парня. Позади тяжело топал Патрик. Убедившись в бесполезности занятия, я остановился, отдышался, пересадил на плечо начальницу.
— М-да. Обидно, — выдохнула та, — две пули в животе — не пустяк. Чёрт этого козла принёс!
— Слушай, доктор, они же ведь где-то живут. Может, пойдём к ним домой?
— Ты видел, как он прыснул? Да они так нашими, с позволения сказать, коллегами на всю жизнь напуганы, что раньше сдохнут, чем нас пустят.
— Девчонку жалко… И он её очень сильно любит, видать. Гляди, похитил, сюда увёз, бережёт как умеет… Славные ребята, хоть и чудные. Давай попробуем хотя бы. Может, объяснить удастся.
— Да что ты там объяснишь!
— Не я, а ты. У тебя вид безобиднее. Ну пожалуйста, а, Люсь! Прошу тебя… Хочешь, я тебе на карточках паспортную часть всегда заполнять буду?
— Пожалел, значит, говоришь? Ладно, — смягчилась начальница, — что ж, попытаемся. Только где их искать?
— Вы про наших птичек, что ли? — вмешался кто-то из слушавших разговор зевак. — А что их искать? Вон их жильё.
Он ткнул пальцем куда-то вверх.
Мы вгляделись. На краю рыночной площади, доминируя над местностью, торчало, уходя щербатой вершиной в небеса, непонятное строение: башня не башня, минарет не минарет. Труба какая-то без окон и без дверей. Где-то на двух третях высоты её, неведомо как прикреплённая, висела огромная сине-жёлтая люлька смутно знакомой мне формы. Чуть подумав, я осознал, что там болтается, удивительным образом не падая, кузов от старого двухэтажного автобуса.
