стало биться медленнее. Нет, это всего лишь Киуни оторвал от дерева ветку, чтобы наполнить свой громадный желудок. Он жевал листья, а его живот урчал, и этот звук напоминал рокот далекого, но мощного водопада.
По утверждению Верна, Киуни спал всю ночь, но писатель забыл о том, что бедное животное шло весь день и ничего не ело. Киуни нуждался в сне, но потребность в еде была сильнее, ведь слонам нужно съедать несколько сотен фунтов грубой растительной пищи в день. Когда они только пришли сюда, Киуни уснул на несколько часов, стоя. Но голод разбудил его, и теперь он ел, не обращая внимания на шум, который создавал и который мог потревожить сон людей.
Ночной воздух в горах холодный, но тело Паспарту покрылось испариной. «Mon deiu!» [7] – подумал он. Что они будут делать, если вдруг перенесутся во дворец раджи? Из оружия у них были только жалкие маленькие складные ножи, которые они с Фоггом взяли с собой. И разве раджа не подготовится к их визиту? И не выстроит вокруг исказителя шеренгу солдат, вооруженных винтовками и саблями? И разве он, Паспарту, а также его безумный хозяин смогут оказать какое-либо сопротивление, прежде чем их схватят, а то и вовсе убьют? Намного лучше было бы умереть сразу. Плен капеллеан обернулся бы для них многими днями самых ужасных пыток. О, если он вспотеет еще сильнее, то сможет подхватить простуду, которая вскоре перейдет в воспаление легких со смертельным исходом.
Вы только посмотрите! Парс, который говорил, что будет всю ночь присматривать за слоном, лежал на земле и храпел так громко, что его храп не могло заглушить даже урчание в животе слона. Негодное создание! Неужели у него напрочь отсутствовало чувство долга? Как парс мог спать, когда он, Паспарту страдал? Возможно ли, что весь мир уснул, кроме зловещих хищников в джунглях, прожорливого Киуни и его самого?
Паспарту поднес часы к уху и прислушался. Они не издавали никаких звуков, кроме размеренного тиканья, измеряя Время – тень Вечности, пока Паспарту и Вселенная постепенно старели. Но если Вселенной и суждено однажды умереть, то это должно случиться много-много лет спустя после того, как Паспарту превратится в прах и даже меньше, чем в прах. В прах, на котором вырастет дерево, а потом какой-нибудь слон обдерет его ветки, переварит их в своем желудке и исторгнет наружу то, что затем поглотит земля, а также различные жучки и птицы, после чего процесс повторится. И таким образом, Паспарту распадется на миллионы частиц, которые вечно будут поглощаться и исторгаться разными существами, но, к счастью, он не способен будет осознать всю унизительность и отвратительность своего положения. Если только индуисты не окажутся правы, и тогда Паспарту в качестве цельного создания будет возрождаться снова и снова.
Однако он мог прожить в своем теле еще тысячу лет, если с ним не произойдет несчастный случай, его не убьют или – при этой мысли он осенил себя крестом, ведь хоть и являлся эриданеанином, это не мешало ему оставаться ревностным католиком – если он сам себя не убьет. Зачем отказываться от тысячелетия, позволяя заманить себя в ловушку, которую наверняка расставил им раджа Бунделькханда? Не было ли это самоубийством, и разве самоубийство не является непростительным поступком? Возможно, Фогг согласится с этими неопровержимыми доводами, если он изложит их ему?
Увы, не согласится!
Но не исключено, что раджа не собирался включать свой исказитель. Возможно, он был здравомыслящим человеком и сейчас мирно спал, наверняка, в нежных объятиях какой-нибудь прекрасной гурии (или как там индусы называли своих жен?), положив голову на ее мягкую грудь Это было бы гораздо разумнее, чем сидеть всю ночь и посылать сигналы. Но, увы, люди далеко не всегда – а, по правде говоря, довольно редко – ведут себя благоразумно.
И словно в подтверждении такого вывода, его часы вдруг зазвонили.
Паспарту снова подпрыгнул, а его сердце глухо застучало, словно батут, на котором исполнял свой цирковой номер страх. То, чего он так боялся, произошло!
На мгновение у Паспарту закралась мысль не говорить Фоггу эту новость. Но, несмотря на охвативший его ужас, он был смелым человеком и считал своим долгом сообщить обо всем англичанину. Однако сначала он должен был отправить ответный сигнал.
Как только звонок смолк, он нажал на заводную головку и быстро повернул ее на сто восемьдесят градусов вправо, а затем установил стрелки на необходимых цифрах. Сразу после этого он вернул стрелки на прежнее место, чтобы они показывали правильное время – по крайней мере, то время, которое он считал правильным – и вернул заводную головку в исходное положение. После этого Паспарту поспешил к бунгало, чтобы разбудить Фогга.
Фогг легко проснулся и тут же вскочил. Выслушав взволнованный шепот Паспарту, он сказал:
– Очень хорошо. А теперь вот что мы должны сделать.
Паспарту и до этого момента был бледен, как лунный свет на озерной глади. Теперь же его кожа напоминала лунный свет, который только что отмыли с отбеливателем. Но когда Фогг закончил говорить, Паспарту стал немедленно выполнять его приказания. Первая задача оказалась простой, так как парс все еще крепко спал. Его страшный храп мог напугать даже тигра. Паспарту повел за собой Киуни. Когда они спустились примерно на полмили вниз по южному склону, двое мужчин забрались по веревочной лестнице ему на спину и дальше поехали на слоне. Киуни не понравилось, что его увели от еды, но он не стал возмущенно трубить. Шел слон медленно, так как плохо мог различать препятствия в лунном свете. К тому же он двигался осторожно, чтобы не угодить ненароком в яму. Киуни был таким тяжелым, что даже неудачно наступив в рытвину в четыре фута глубиной, мог сломать себе ноги.
Примерно час спустя Фогг решил, что они отъехали на достаточное расстояние. Паспарту спустился вниз, а Фогг остался на слоне.
– Разве сэр Фрэнсис и проводник не услышат шум даже отсюда? – спросил Паспарту.
– Возможно, – ответил Фогг. – Но нас отделает от них гора и лес, которые заглушат все звуки. Они могут подумать, что звон доносится из далекого храма. В любом случае, им ничего не удастся предпринять. Когда мы вернемся, скажем им, что слон убежал и мы его ловили.
Паспарту вздрогнул.
– Когда мы вернемся…
Более уместно было бы сказать «если», а не «когда». Тем не менее, он восхищался оптимизмом англичанина и надеялся, что этот оптимизм не был лишен основания.
Во время поездки Паспарту три раза настраивал часы
